В ровном состоянии духа вернулся Пономарев к себе на рабочее место. Сел за стол. Был полдень, люди уходили обедать. Пономарев сидел за столом и, как во сне, видел формулу своей фантастической реакции, которая до сих пор была мертва, а теоретически жила бурной жизнью человеческих аорт. Если бы можно было, он бы взорвал сейчас себя, и стол, и цех. Это хорошо бы. Подвести ток и — ба-бах! Вдрызг.

Он просидел час в уютной прострации. Не было ни мыслей, ни планов, ни желаний. Жгучее, яростное бессилие даже баюкало, как в гамаке, покачивало и катило вниз по мокрому склону.

Трудно быть бездарностью — прав начальник с его крестьянским выводом. Подвиг не вытанцовывается, и, значит, дело швах. Значит, все, что прожито, — было ошибкой. Накопленные знания — лишний тяжкий груз.

То же самое переживает алкоголик, узнавший, что пить ему больше нельзя, а надо лечить цирроз печени. А у него, Пономарева, наступил цирроз мозга. И работать ему больше нельзя.

Слепое полуденное солнце постепенно лучом достигло его лба и ужалило.

— Ты уснул, Толя? — спросил Зоин голос.

Он очнулся. Зоя, недосягаемая и вечно соблазнительная, улыбалась возле.

— Я подумала, Толя, — заметила она, — что, наверное, раз ты очень хочешь — нам можно правда сходить с тобой в кино. Завтра хочешь?

— Да, — обрадовался он. — Завтра! Всегда. Это для тебя шутка, каприз, Зоя. А для меня… Не шути так, милая Зоя. Я старый больной хулиган.

Зоя изучала его прозрачными глазами. Там, в глубине этих бездонных болот, полная радость метафизического бытия.

Они вместе с Зоей съели в столовой по отбивной котлете, а во время компота Зоя решилась.

— Ты разве не любишь свою жену, Пономарев?

— Нет, — быстро и счастливо отмежевался он. — Никогда не любил, женился из благородства и озорства. Я тебя теперь люблю, Зоя!

Зоя покраснела.

— Не надо так, — попросила она.

— Я люблю тебя, — сказал Пономарев. — Я иду на работу, чтобы увидеть тебя, услышать твой смех, посмотреть на твои волосы. Каждый день счастье, потому что я знаю, что ты — на работе. И как хорошо, что ты редко болеешь! Ты всегда со мной.

Он поперхнулся сливовой косточкой и проглотил ее.

— Косточку проглотил! — сообщил он в тревоге.

Все было противно Пономареву, и было то противно, как Зоя слушала его бред, и не понимала, и готова была еще слушать. Это значит, все могло быть с ним, вся ложь и фальшь были ему свойственны. Но было еще самое мерзкое — ему льстила Зоина внимательность, Зоино терпение и Зоино унижение. Он был умнее Зои и умел над ней куражиться — вот что ему льстило.

— Зоя, я тебя недостоин, — сказал он подло.

Тут к ним подсел Вениамин Воробейченко, расставил на столе щи, котлету, чай, пирожное, салат и селедку.

— Мир вашему дому, — коварно-дружелюбно улыбаясь, приветствовал он влюбленную пару.

Пономарев в сотый раз с удивлением вгляделся. Чистый и опрятный, в модном галстуке Воробейченко излучал доброту и светлую печаль. Розовое, усталое лицо с породистыми черными бровями, тонкие мелкие губы, саркастическая складка у рта. Зачем же он говорит про него гадости за спиной, если они как братья? Зачем Воробейченко подарил ему щенка. Доставал где-то с трудом щенка, чтобы подарить его другу. Зачем? Это не укладывается в психологический портрет.

— Зачем ты подарил мне собаку, Вениамин?

Воробейченко по-гвардейски приосанился.

— Я тебе, Федорыч, не подарил, а продал. Вот Зоиньке я бы и так подарил. Зоя у нас самая красивая женщина в отделе.

Он аккуратно обтер ложку чистым носовым платком, обмакнул ее в щи, поворошил, выудил сало и положил на клеенку.