Если не брать откровенных негодяев и святых, все мы примерно одинаковы. И Бова, и Шварц, и Дина, и Антонио, и Стоян, и Юрок, и Марго с ее братцем, и Алекс, и я, и сестра Дины с компанией утомленных скукой захребетников… Впрочем, почему "захребетников"? Может, они приносят пользу обществу. Хотя бы тем, что что-то потребляют. Сухое вино болотного цвета, например…

Итак, решено: все мы примерно одинаковы.

От Гоголя, Чехова — через Булгакова — до Довлатова эта мысль пронизывает книги русских писателей.

Это к вопросу о плохих и хороших людях…

Так что не стоит обольщаться мыслью о собственной исключительности, порочности, высокой нравственности, благородстве или низости.

К этому сводится почти все, что здесь написано.

Сны вплетаются в мою жизнь…

Неугомонный Юрок прислал мне письмо. С Того Света. Признаться, я ждал от него чего-то подобного.

Юрок писал:

"И ты заделался писателем. Несчастный… Малевал бы уж свои картины. Так нет, тебя так и тянет к нечистотам. Впрочем, ты всегда был таким…

Если ужать, потрясти, "почистить" твою книгу, то останется, думаю, не больше двух-трех страниц убористого текста. Остальное — бесцветная, безвкусная вода.

Так же и в жизни. Если наугад указать на некоего восьмидесятилетнего статистического индивидуума, то окажется, что вся его достаточно долгая жизнь, если ее ужать, потрясти и "почистить", легко вместится в несколько напряженных дней, в которых будет присутствовать в концентрированном виде всё то лучшее, что ему довелось пережить: редкие мгновения абсолютного счастья и те немногие часы наслаждений и удовольствий, которые выпали на его долю и которые по прошествии времени тоже воспринимаются как мгновения.

Остальное — вода. Естественно, безвкусная и бесцветная.

И если некто считает, что я сгущаю краски, то пусть сначала проживет эти восемьдесят лет. Тогда и поговорим.

Итак, выяснили: судьба дарит большинству из нас редкие минуты радости и награждает долгими, беспросветными годами, в течение которых мы вынуждены терзать свои девственно чистые мозги непосильным напряжением в школе…

Потом в институте мы пять лет слушаем ученую болтовню профессоров, потом десятилетиями трудимся на изматывающей душу работе и, проклиная все на свете, — жену в первую очередь, чтобы ее, старую каргу, черти забрали! — из года в год на наших убогих дачных участках гробим здоровье — перепахиваем свои бескрайние, уходящие за горизонт, огородные сотки, возделывая пораженную колорадским жуком картошку и выращивая помидоры размером с грецкий орех.

И что же с нами будет, спросит этот, уже упомянутый мною, некто, если мы отбросим в сторону беспросветные годы? Что у нас тогда останется? Какие-то жалкие два-три дня? Но мы же не мотыльки, в самом деле! Как-то же мы прожили эти не такие уж короткие восемьдесят лет!

И выяснится, что хорошо прожили! Даже очень хорошо!

С потеплевшим сердцем вспомним, как мы славно выпивали, закусывая розовым украинским салом, знаете, как вкусно, особенно, если оно, сало-то, слегка подмерзло, а ты его — на хохлацкий манер — уплетаешь с мягчайшим белым хлебом! Да со сладким репчатым лучком!

А какими влюбленными глазами мы смотрели на собутыльника! А как он, жуя наше сало, преданно смотрел на нас, понуждая одобрительным наклонением головы и поощрительными возгласами наливать и по второй, и по третьей! И по пятой!!

Какими соловьями разливались мы, до отвала налопавшись вареных раков и затопив их жбанами ледяного пива!

Как славно, припав жадным ртом к кринке, хлебали мы сметанный соус, приправленный тертым с укропцем чесноком и предназначенный для окунания в него самоделковых пельменей и толстобоких вареников, метко нареченных в народе колдунами! А мы его, соус-то, прямо так — опрокидонсом! — устремляли в глотку, да по пищеводу внутрь, где в горячей, как топка, утробе, способной, я знаю это! поглотить полвселенной, уже рядами лежали — дожидались! — эти вышеупомянутые восхитительные пельмешки и колдуны!

Ах, какие разносолы мы едали! Какие заливные из судака! Какие сациви!

Какие громадные сковородки, полные жаренной на смальце картошки! Какие маринованные грибочки, политые уксусом и подсолнечным маслом, какие жюльены, кулебяки, расстегаи и пироги!

Какими олюторскими, жупановскими и дунайскими сельдями мы закусывали, какими черноморскими заломами, какими провесными и вялеными балыками, какими копчеными угрями, севрюгами, нельмами и муксунами!

Сколько ястычной, паюсной и зернистой икры — столовыми ложками! — мы, задыхаясь от вожделения, вместили в свои безразмерные животы!

С каким наслаждением, объевшись, мы рыгали, дружелюбно поглядывая на наших обожавших застолье друзей, с которыми нас роднили общие цели и задачи, заключавшиеся в том, чтобы успеть за слишком краткий жизненный срок, отпущенный нам скупыми Небесами, побольше сожрать и выпить!

А какие краснощекие, задастые, толстомясые и неутомимые девки у нас были! Какие огненные, незабываемые ночи мы с ними проводили! Какие мутные рассветы мы с ними встречали, когда, постанывая от обжорства, перепоя и иных излишеств, мечтали о кружке пива и лечебной утренней стопке!

Как весело мы жили, как беспечно тратили свое ограниченное смертью время на простые, грубые удовольствия, бездумно утверждая свое право именно на такую жизнь!

Недавно я спросил себя, чего бы мне хотелось больше всего? Оживить давно умерших родителей? Вернуть молодость? Слетать на Марс? Стать Наполеоном?

Оказывается, нет.