Послание Александра Даниловича курляндскому канцлеру составлялось, как видно, под воздействием эмоций и могло вызвать немало неприятностей. Поэтому опытный дипломат, прочитав письмо, воздержался от вручения его адресату, а светлейшему ответил, что, поступая так, он руководствовался по крайней мере тремя соображениями.

Во-первых, «по указу е. и. в. представляет он (Долгорукий. – Н.П.) его светлость тамо в кандидаты, а его светлость понуждает к собранию сейма противно их воли, ибо удобнее то его светлости делать ласкою, а не с озлоблением».

Во-вторых, письмо содержит угрозы, которые должны были привести к военному конфликту: светлейший обвинял оберратов в попрании чести императрицы; Долгорукий видел за этим обвинением далеко идущие следствия – «сие ему мнится зело сильно написано, ибо ежели он (Кайзерлинг. – Н.П.) по тому его светлости письму того дела не поправит, то по всем регулам упустить того никак будет нельзя, а наказать их кроме разорения нечем. А тот способ остатней».

Наконец, в-третьих, не следует прибегать к угрозам – вдруг оберраты заупрямятся. Упрямство нельзя оставить без последствий, точнее, без наказания. Осуществляя его, Россия ввергнется в конфликт с Польшей, которая «то за великую противность принять может».

Подобного внушения светлейшему выслушивать не доводилось, видимо, много лет. Но скандала удалось избежать, Данилыч стерпел и внял разумным советам. Более того, он даже остался доволен, ибо отправил в подарок Долгорукому два бочонка венгерского с посланием: «Изволите, ваше сиятельство, принять и во здравие употреблять».

Согласившись с доводами Долгорукого, что передавать письмо Кайзерлингу нецелесообразно, Меншиков не расставался с мыслью, что оберратам все же следует пригрозить, и в очередном послании поручил Долгорукому разъяснить, причем «в обчестве, а не порознь», публично и всем, что их отказ вызвать депутатов в Митаву на сейм будет воспринят императрицей «за знак уничтоживанья склонности к протекции ее величества». То есть Долгорукий должен был пригрозить непокорным оберратам вторжением русских войск в Курляндию. Напротив, если они изберут в герцоги угодного России кандидата, то Курляндии будет гарантирована не только «протекция», но и сохранение ее суверенитета.

Переговоры, употребляя современную терминологию, зашли в тупик или, как выразился Долгорукий, «здешнее дело стало». Меншиков полагал, что он исчерпал все аргументы, кроме одного – силы. Он и обратился к императрице за разрешением на ввод в Курляндию русских войск.

«И понеже, по-видимому, явный их во всем отказ и обман, того ради ваше величество не изволите ль повелеть для предупреждения тех их факций, не допуская до совершенного действа, генералу Бону с командою или нескольким полкам, когда прибудут к Риге, вступить в Курляндию, то надеюсь, что все курлянчики иного мнения воспримут и будут то дело производить к лутчей пользе интересов вашего величества. Буде же обходитца с ними ласково, то не надеюсь от того их замышленного дела отвратить».

В Петербурге чрезмерная настырность князя вызвала поначалу настороженное, а затем и резко отрицательное отношение.

Уже в указе 11 июля проскальзывает явное недоверие к действиям Меншикова.

«Но что надлежит до того, что вы их принудили держать новый ландстаг, дабы учинить избрание вновь по предложению князя Василия Лукича, то мы не знаем, будет ли то к пользе к нашим интересам и к нашим намерениям, понеже мы избрание графа Морица наипаче тем опорочили, что оное учинено противно правам Речи Посполитой».