Вина Бестужева, далее, усматривалась и в том, что он якобы встал на защиту некоего шляхтича, совершившего тяжкое преступление – заколол придворного музыканта. Сейм ходатайствовал об освобождении шляхтича от наказания, и Бестужев, вместо того чтобы предать убийцу суду, – простил его. «И тако сей невинной пролитие крови остался на нем, Бестужеве». Но главное, в чем обвинялся Бестужев, – это что он не противодействовал матримониальным планам Морица и Анны Иоанновны. При этом следовали записи диалогов: «Приехав Бестужев к лантгофмейстеру, сказал: „Имею-де я указу от е. и. в., чтоб князя Меншикова им представить“.

Лантгофмейстер ему ответствовал: „Ты-де слуга герцогини, а стараесся о том, что против ее интереса. Я-де и ты давно уже думали о принце Морице, чтоб ему допомогать и супружество с ее высочеством исходатайствовать. А ныне говоришь о князе Меншикове. Он-де на герцогине жениться не может. Для чегоде ты делаешь противо интересу герцогини“.

Бестужев: „То-де правда“».

Обвинения основывались на слухах, досужих разговорах и догадках. Неопровержимых улик у Меншикова не было, и он, чтобы располагать документами и свидетелями, распорядился опечатать документы Бестужева и выслать в столицу его секретаря Шульцига и переводчика Гавриила. И того и другого – «для обличения» Бестужева.

Самоуправство светлейшего вызвало протест Анны Иоанновны. Дело в том, что Бестужев наряду с обязанностью резидента русского двора выполнял и обязанности гофмейстера герцогини и среди опечатанных документов находились дела по управлению вотчинами. Произвол князя был использован Анной Иоанновной как повод для поездки в Петербург с жалобой на него, куда она отправилась 16 июля 1726 года.

В итоге столица империи ожидала приезда четырех человек: Меншикова, Долгорукого, Бестужева и Анны Иоанновны. Отправлялись они туда с разными чувствами и настроениями – одни садились в карету с радостью и радужными надеждами на будущее, другие – отправлялись в неизвестность, преисполненные волнениями и тревогами.

Более всех был рад отозванию в столицу князь Василий Лукич. Указ с повелением ехать в Петербург, подписанный 19 июля, Долгорукий получил неделю спустя и в тот же день, 26 июля, отрапортовал: «…сего числа поеду отсюда ко двору вашего императорского величества».

Князь Долгорукий долгое время жил за пределами России и успел привыкнуть к светской роскоши и блестящему обществу. В последнее время он был послом в Варшаве, а теперь после веселой и беззаботной жизни, где балы чередовались с маскарадами и зваными обедами, ему довелось сидеть в такой дыре, где хотя и был двор, канцлер и министры, но за всей этой опереточной мишурой проступали бедность и затхлая атмосфера глубокого европейского захолустья. Недовольство своей жизнью в Митаве он и не скрывал. Еще не зная об отзыве, Долгорукий писал Макарову 17 июля: «О здешнем вам донести нечего, кроме того, что живу в такой скуке, в какой отроду не живал. Ежели б были у окон решетки железные, то б самая была тюрьма, но только того недостает. Коли час бывает покойный, нельзя найти никакого способу, чем забавитца, такая пустота».

Волнение и озабоченность не покидали светлейшего с тех пор, как он получил вызов из Риги, и до той минуты, пока, облегченно вздохнув, не закрыл дверь покоев, в которых его принимала императрица. Не случайно Александр Данилович, прибыв в Петербург, отправился не к себе во дворец, в лоно семьи, а во дворец, чтобы развеять сгущавшиеся над собою тучи.