Как бы то ни было, прибыло к Викентьеву сразу три вора в законе, да и остальные восемь не подарок — за проволокой больше прожили, чем на воле. С первых бесед стало ясно — быть беде. Один Хан чего стоил — его давно надо было на луну отправить, когда семь разбоев да убийство доказали, так нет — отвесили тринадцать лет, а в колонии он много чего сотворил, только свидетелей никогда не было либо кодда на «мужиков» его дела навешивала. Он напрямую Викентьеву сказал: «Я, начальник, всегда зону держал и здесь буду. Пугать меня не надо, я сам кого хошь испугаю. И разговоры задушевные я с ментами не веду. Отправляй в барак, спать лягу, на этапе не выспался…» Лениво так сказал и зевнул, сволочь, обнажив грубо обработанные стальные коронки, торчащие из серых десен. И сидел развалившись, глядя в сторону, будто капризный проверяющий из министерства, — не отоспавшийся в мягком купе, а потому откладывающий на какое‑то время предъявление чрезвычайных полномочий, в числе которых может оказаться и предписание об отстранении от должности нерадивого начальника колонии.

Викентьев молча встал, неторопливо обошел стол, почти без замаха ударил. Мощный кулак, как кувалда скотобойца, обрушился на стриженую башку, и Хан загремел костями по давно не крашенному полу. Так же неторопливо Викентьев вернулся на место, заполнил нужный бланк, подождал, пока распростертое тело зашевелилось.

— Круто солишь, начальник. — Хан с трудом сел и, обхватив голову руками, раскачивался взадвперед. — Круто солишь, как есть будешь?

Узкие глаза настороженно блестели, возможно, он понял, что с Железным Кулаком не стоило так боговать, но обратного хода не было: вор в законе должен отвечать за произнесенное слово, а не брать его назад. Иначе авторитет лопнет как мыльный пузырь.

— Твоя забота — тебе хлебать‑то, — равнодушно сказал Викентьев и двинул вперед заполненный бланк. — Ознакомься и распишись: шесть месяцев камерного содержания.

— Да за что?! — Хану не удалось сохранить соответствующую его положению невозмутимость. — Я тут еще в барак не вошел!

— Спать в дневное время собирался? — вопросом на вопрос ответил Викентьев. — Блатной закон устанавливать хотел? Начальнику хамил? Вот и получи аванс!

— За то, что «хотел», — на камерный режим? Беспредел, начальник! Как бы кому‑то плохо не было. — Презрительно кривя губы. Хан подписал постановление и хотел сказать что‑то еще, но Викентьев перебил:

— Я знаю, кому плохо будет. Да и ты небось догадываешься. А в камере подумай — к кому ты на зону пришел!

Когда Хана увели, Викентьев вызвал начальника оперчасти.

— Этих, из «двойки», — под особый контроль. Они развращены безнаказанностью, поэтому любое нарушение документировать и принимать меры. Если мы им рога не обломаем, они свою погоду сделают.

И сделали, перебаламутили, гады, «семерку». Вначале вычислили Ивлева, которого подвели освещать их отряд, и повесили в сортире, вроде он сам руки на себя наложил. Остальные осведомители хвосты поприжали и перестали давать информацию, так, гнали фуфло для отмазки. Оперчасть сразу оглохла и ослепла, а тем временем пошли неповиновения, потом начались протесты против ночных смен, а когда Хан вышел из ПКТ, ночная смена вообще отказалась работать. Попробовали изъять зачинщиков — и тут поднялась вся зона. Кто и не хотел, не мог в стороне отсидеться: с авторитетами поссориться еще опасней, чем с администрацией.

Все шло как обычно: в отрядах окна побили, матрацы в клочья распластали, тумбочки — в щепки, кровати разобрали, вооружились прутьями и пошли гулять по зоне. Медпункт разгромили, выпили, проглотили и вкололи все, что можно, и давай жечь оперчасть, осаждать ШИЗО и рваться в производственную зону.