— Будешь должен, — гаденыш Амару, гаденыш. Озвучил-таки.

— Буду, — смеется Диммило. — Буду.

* * *

На игру Дамело, конечно, опоздал, незаметно прошел в угол, сел и сосредоточился на том, что всегда было ему интереснее карт — на лицах. Молодому кечуа хотелось ловить вспышки искренних чувств, пробивающие камуфляж спокойствия насквозь, определять по ним, кто здесь лучший лжец — а определив, забрать себе умение виртуозно лгать без единого слова.

Не получилось.

Почему-то сталкеры всегда мужчины. А между тем нет лучше сталкера, чем женщина. Влюбленная женщина.

— Опоздал, опозда-а-ал. А я так ждала, боялась, не придешь уже. Ты сволочь, заинька, — шепчет личная напасть Дамело, притираясь, притискиваясь бедром.

Индеец молчит, делая вид, что никто не дышит ему в шею, не жмется ляжкой, горячей и влажной даже через два слоя ткани, не шарит по лицу жадным взглядом. И все-таки периферийное зрение фиксирует, как тридцатилетняя девочка из аниме наклоняется к Дамело, демонстрируя глубины декольте, провисшего между маленьких острых грудей, как расширенные зрачки зияют в обрамлении радужки, словно ружейные дула. В тусклом свете настенных ламп тщательно наведенный макияж смоки айз выглядит боевой раскраской, полосой пороха, нарисованной для маскировки, острые пряди челки пылают багрянцем, струйками крови стекают по шевелюре цвета воронова крыла, длинными загнутыми когтями лезут в глаза, почти касаясь белков, серебром горящих в полутьме.

Дамело распят между бешеным взглядом, сканирующим его профиль, и сладким голосом, несущим грязь ему на ухо. Молодому кечуа приготовлено развлечение покруче покера по средам.

Наверное, так себя чувствуют мишени в тире.

Игра испорчена — или нет, вернулась к старой, неоконченной партии, о которой так хочется забыть, сбросить карты, выйти из круга. Ты давно признал, индеец, что ставка слишком высока для тебя, ты бы признал это в самом начале, когда, не ведая, что творишь, делал свой большой блайнд. Что бы ты поставил на кон, будь у тебя выбор? Стопку помятых банкнот? Свою репутацию любовника? Удачно начатую карьеру? Что теперь гадать, ты же не знал, во что ввязываешься. Думал, будто выбираешь игру, а заодно и устанавливаешь правила. Какая самонадеянность, индеец.

За Дамело все решил игрок, первым вступивший в игру, определивший малым блайндом: игра пойдет по-крупному — вслепую, не зная расклада, эта женщина поставила себя. Всю.

О, они были молоды тогда, слишком молоды, оба. И не понимали, что стоят аккурат на развилке, где пути их разойдутся, он перестанет смотреть ей в глаза — только между, зато она научится смотреть внутрь, не мигая. Увидит то, что увидит, и обвинит его в предательстве. Когда инстинкт начнет умолять: беги без оглядки, так он и сделает — и тогда она превратится в адскую гончую, взявшую след.

Наверняка Сталкер ждала, что ты поднимешь вдвое, предложив в ответ — себя. Целиком.

Но Дамело ставить себя на кон не собирался. Он пытался торговаться, набивал себе цену, пускал в игру — в вашу с нею игру — все новых и новых игроков, защищался, разрывая себя на части, точно морская звезда. Надеялся, что противницы не хватит на райз. А она все не уходила, все повышала и повышала ставки — откуда что бралось? И расплачивалась щедро, швыряясь собой и теми, кто любил ее, кто перестал любить и продолжал любить, уже ненавидя.

Ты сволочь, заинька, не первый год кричат ее глаза. Сволочь, виноватая в том, что есть ты, есть мы, но нет меня. Я здесь потому, что меня нет, я требую себя обратно. Или нас. Или тебя. ОТДАЙ!!!

Выиграй, шепчет Дамело враз пересохшими губами. Вы-иг-рай. Не жди, что я спасую, не-е-ет, я не сдамся, торговлей ты меня не получишь. Играй!

— Опоздал. — Голос Дамело сух, будто русла рек марсианских.