– Значит, по-вашему, Бартон ничего не знал о том, что мой сын имел несчастие… – он взглянул на Джема,-… ничего не знал о внимании моего сына к Мэри Бартон? Но ведь Уилсон знал об этом.

– Женщина, сообщившая мне это, заверила меня, что она не говорила об этом с отцом Мэри и не собирается этого делать, – вмешался Джем. – Я не думаю, что он что-нибудь знал об этом. А то бы он прямо так и сказал. Не такой он был человек, чтобы молчать в подобном случае.

– И кроме того, – добавил Джоб, – той причины, которую он назвал умирая, было, так сказать, вполне достаточно. Особенно для тех, кто его знал.

– Вы имеете в виду те чувства, которые вызывало в нем обращение хозяев с рабочими? Так вы полагаете, что он мстил моему сыну за его роль в подавлении забастовки?

– Видите ли, сэр, это не так просто, – ответил Джоб. – Джон Бартон был не из тех людей, что советуются с другими; к тому же он не любил болтать о своих делах. Поэтому я могу судить только по его образу мыслей и общим высказываниям, а об этом деле я от него ни разу слова не слышал. Видите ли, ему никак не удавалось примирить огромные богатства одних людей и горькую нужду других с тем, что написано в Евангелии…

Джоб умолк, подыскивая слова для выражения того, что ему самому было совершенно ясно, – того впечатления, которое производил на Джона Бартона разительный и уродливый контраст между положением людей разных сословий. Но прежде чем он успел выразить свои мысли, заговорил мистер Карсон:

– Значит, он был последователем Оуэна  и требовал полного равенства, общности имущества и прочих нелепостей?

– Нет, нет! Джон Бартон не был дураком. Ему не нужно было объяснять, что если бы сегодня вечером все были равны, то завтра кто-нибудь уже вырвался бы вперед, поднявшись на час раньше. И за деньгами да за богатством он не гнался – только бы прокормить себя и свою семью. Но мучила его и терзала, сколько я его знал, мысль о том, что те, кто носит более дорогую одежду, вкуснее ест и имеет больше денег в кармане, держат его на почтительном расстоянии от себя, и им все равно – радость у него или горе, будет он жив или умрет, попадет в ад или в рай. (И скажу вам, сэр, что сознание этого терзает сердце многих других бедняков гораздо сильнее, чем нужда, и делает муки голода еще злее.) Джону было очень тяжело видеть, что кучка золота вот так разделяет его и таких же, как он, людей. А он очень любил людей, пока не обезумел, глядя, как унижают ему подобных, хоть и сам Христос был бедняком. Одно время я частенько слышал, как он говорил, что он не различает богатых и бедных, потому что все они – люди. Но в последнее время он очень озлобился, видя горе и мучения, которых, как он думал, хозяева могли бы не допустить, если бы захотели.

– Так вы все считаете, – сказал мистер Карсон. – Ну, каким образом можем мы не допустить этого? Мы не можем регулировать спрос на рабочую силу. Это не по плечу никому. Все зависит от событий, над которыми властен один лишь бог. Когда наши товары не находят сбыта, мы страдаем так же, как и вы.

– Ну, не совсем так же, сэр. Хоть я и не силен в политической экономии, это-то мне известно. Пусть в таких делах я плохо разбираюсь, но у меня есть глаза. И мне еще не приходилось видеть, чтобы хозяева худели и слабели из-за недостатка пищи. Я не очень-то замечал, чтобы они меняли свой образ жизни, хотя в тяжелые времена это, наверное, бывает. Но они-то урезывают себя в роскоши, а такие, как я, лишаются самого необходимого. Неужто, сэр, вы не согласитесь, что человеку туго приходится, коли он готов отдать все на свете, лишь бы найти работу и спасти своих детей от голодной смерти, а найти ее не может? Я не собираюсь говорить так, как говорил бы Джон Бартон, но, во всяком случае, это для меня ясно.

– А теперь послушайте меня, мой милый.