— Капуэйро. Бразильское боевое искусство. Неужели не слышал?

— A-а… Это когда негры кувыркаются? — вспомнил Двуха. — Ну, слышал, пацаны рассказывали… Даже по телеку видел. Только, по-моему, фигня это, а не боевое искусство. Танцы. Не в обиду, Командор. Смотрится, конечно, ништяк, а на самом деле, если подумать, попрыгаешь так пять минут — и дух из тебя вон. Это ж сколько лишних движений! Вон бокс — другое дело. Когда техникой владеешь и удар поставленный: буцк на опережение — и противник за секунду вырублен.

— Не соображаешь, что к чему, лучше помолчи, — оттопырив губу, фыркнул Командор. — Буцк на опережение… Эти твои буцки предугадать и блокировать… или увернуться от них — не хрена делать. А в капуэйра попробуй пойми, откуда удар пойдет. Между прочим, в девятнадцатом веке бразильские уличные бойцы капуэйра тамошних полицейских только так мочили…

— Тут тебе не Бразилия ни хрена, — вздохнул Двуха. — Ладно… Я тебе вот что хочу сказать: я по харе получить не боюсь. Я только с Мансуром связываться опасаюсь. Не доверяю я этим джигитам. Беспредельщики они. Им порезать человека — как тебе сморкнуться. Знают, гады, что их по-любому отмажут…

— Мансур — настоящий беспредельщик и есть, — раздался вдруг наполненный неподдельным трагизмом подрагивающий голосок Жени Сомика.

Командор и Двуха одновременно обернулись к восставшему на своей койке Жене.

— Он тут самый главный авторитет, — кутаясь в одеяло, торопливо вещал то, что было давно и прекрасно известно всему их призыву, Сомик. — Надо всеми авторитетами авторитет. Слышали, да? Сам лично редко во что вмешивается, только это… порядок поддерживает. Масть держит, вот как. Ничего здесь без его ведома не происходит. Со всеми офицерами у него это… особые отношения. Они его не дергают, ни на занятия, никуда… Вроде им проплачивают за это с гражданки, а, может, и нет, не знаю точно… А пару месяцев назад у него какая-то разборка с местными дедами была, тоже с авторитетными, только не из нашей роты, из другой… деды те не то чтобы на него наехали, а вроде бы слово неосторожное сказали. Так он один троих покалечил. Двух вообще еле спасли. И что? Думаете, судили его? Тут же куча его земляков обнаружилась, солдатам угрожали, офицерам… письма строчили в Минобороны: мол, в части националистические настроения — единственного среди личного состава чеченца убить пытались. Какой на хрен суд, спустили все на тормозах.

— Гляди-ка, у кого голос прорезался! — усмехнулся Командор.

Сомик, точно не слыша его, продолжал:

— Он раньше под Калининградом служил, Мансур. Его из той, калиниградской части сюда перевели, знаете, почему?

— Кто ж не знает, — буркнул Двуха.

— Потому что он зарезал человека… гражданского какого-то, — договорил все-таки Сомик. — Не до смерти зарезал, но все равно — тому бедолаге половину внутренностей хирурги вынули. Пошел, значит, Мансур в увольниловку, встретился с земляками, покатались они по городу, потом заглянули в бар…

— Да чего ты нам это рассказываешь? — повысил голос Двуха. — А то мы не знаем!

— Надо дежурного офицера того… в известность поставить, — вдруг совершенно неожиданно сменил тему Женя.

Если при дневном свете это заявление точно вызвало бы у «четкого и дерзкого» Двухи презрительную реплику вроде: «Да лучше подохнуть, чем стучать!», а у Командора пренебрежительную усмешку, то теперь, в эти тоскливо тянущиеся ночные часы ожидания, оба вышеозначенных члена «банды» только молча переглянулись.