– Иди прямо по улице Анфер, и выйдешь как раз к набережной.

– То есть на берег реки, – заметил Гофман.

– Именно.

– A река, должно быть, Сена.

– Так и есть.

– Значит, Цветочная набережная находится на берегу Сены?

– Ты знаешь Париж лучше меня, дорогой немец.

– Благодарю. Прощайте. Теперь я могу отправиться туда?

– Тебе остается исполнить только маленькую формальность.

– Говори какую?

– Ты зайдешь к комиссару полиции и возьмешь у него билет, который даст тебе право свободно проживать в городе.

– Очень хорошо. Прощайте!

– Подожди, с этим билетом ты пойдешь в полицию.

– Ага, понятно.

– Там ты оставишь свой новый адрес.

– Хорошо. На этом все?

– Нет, потом ты должен будешь явиться в Национальное собрание.

– Зачем это?

– Чтобы указать средства, на которые собираешься здесь жить.

– Я все это в точности исполню. Больше от меня ничего не нужно?

– Еще надо будет принести патриотические дары.

– Охотно.

– И произнести клятву ненависти к французским и иностранным тиранам.

– От всего сердца. Благодарю вас за эти бесценные советы.

– Потом не забудь разборчиво написать на бумажке, которую ты прикрепишь к двери, свое имя и фамилию. А теперь иди, уважаемый, ты нам мешаешь.

Все бутылки к тому времени уже были опорожнены.

– Прощайте, благодарю вас за ваше участие.

И Гофман вышел на улицу со своей трубкой, сильно разгоревшейся. Так он вступил в столицу республиканской Франции. Это нежное название, Цветочная набережная, прельстило юношу. Гофман уже мечтал о маленькой комнатке с балконом, открывающим вид на Сену.

Молодой человек совсем позабыл о том, что на дворе стоял декабрь-месяц и дул северный ветер. Он забыл про зиму, смерть для природы. Цветы распускались в его воображении, в пару, вылетающем из его рта, он видел солнце, несмотря на мрак ночи. Гофман вдыхал аромат жасмина и роз, несмотря на зловония предместий.

Ровно в десять вечера юноша прибыл на Цветочную набережную, мрачную и пустынную, как и все северные набережные зимой. Здесь эта пустота и мрак ощущались особенно явственно.

Гофман был голоден, озяб и нигде поблизости не видел гостиницы. Подняв глаза, он заметил на углу набережной и Бочарной улицы большой красный фонарь, сквозь стекла которого виднелся тусклый свет грязного огарка. Этот фонарь висел, покачиваясь, на конце железного прута, что мог сгодиться в эти мятежные дни в качестве виселицы для какого-нибудь политического врага. Гофман смог разобрать несколько слов, написанных зелеными буквами на красном стекле: «Меблированные комнаты и особые номера».

Юноша сильно толкнул дверь, и она отворилась. Путешественник на ощупь вошел внутрь. Послышался суровый голос:

– Затворяйте за собой дверь!

Залаяла огромная собака, казалось, предупреждая его: «Чур, береги ноги!»

Договорившись о цене с хозяйкой и выбрав себе комнаты, Гофман занял спальню с маленькой прихожей, общей площадью в пятнадцать футов длиной и восемь футов шириной. Это счастье досталось ему за тридцать су в день, которые он обязывался выплачивать каждое утро.

Гофман был так доволен, что заплатил за две недели вперед, опасаясь, как бы у него не перехватили эту бесценную квартиру. Покончив с делами, он лег в сырую постель, но путешественнику в восемнадцать лет любая кровать кажется сносной. К тому же разве можно быть взыскательным, когда живешь на Цветочной набережной?

Медный подсвечник, угловой шкаф из старого дерева, ковер в духе ХІI столетия вместо штор – вот какой предстала Теодору его комната в первых лучах света.