Людмила Милевская. Мерзавец на выданье
Вместо пролога. Предательство
Все утро ругались. Вдруг на него нашло: начал ее ревновать — просто взбесился. Она тащила его в номер, он же вбил себе в голову: «Я ей надоел», — и злился, злился, злился — делал все наоборот. «Перемигивалась с тем здоровущим брюнетом, чей столик у фонтана, — злобствуя, думал он. — Увидела его, оживилась. Явно кокетничала. А меня старательно прятала, прикрывала собой. Стыдится! Ну да, ей за меня стыдно. Она считает меня уродом. Ей нужны только деньги. Мои деньги. Так будет всегда. Так было с Шанталь. И с Лаурой. И с Диной, и с Сарой… Ну почему я на них западаю? Все эти длинноногие красавицы-дылды одинаковы. Невинные губки, наивные глазки, ангельские мордашки, а сами копилки. Копилки! Жерди! Верзилы!» Все утро ругались. — Дороф, — отбивалась она, — не чуди, никто мне не нужен, ни на кого я не смотрю, ты самый лучший… — Самый? — Да! — Нет, не самый. Всего лишь десятый. Удивляюсь… Да нет, просто не понимаю, зачем ты выбрала меня, когда целых девять человек впереди. Они же гораздо богаче. Одна из них, правда, женщина. И двое — голубых. Остальные и вовсе женаты. Вот и ответ: я единственный холостяк в золотом списке. — Да, ты единственный холостяк, — согласилась она и озорно добавила: — Ты единственный холостяк, которого я люблю. — Все женщины лгуньи. Она обиделась и капризно поджала пухлые губы: — Дороф, это зло. Очень зло. Я не заслужила. Ну что на тебя нашло? Чем я тебя обидела? Он пожал плечами: — Ничем. Сидящий у фонтана брюнет кому-то улыбнулся, от чего его мужественное лицо неожиданно преобразилось: на щеках появились детские ямочки, задорно сморщился нос. Он поднялся из-за столика и с ленивой небрежностью прошелся мимо ограды, наклонился к фонтану, поймал в ладони бойкую струю, игриво стряхнул с рук капли воды, вытер лицо и, поглядывая на часы, уселся обратно за свой столик. Дороф зло подумал: «Что он бродит здесь, этот красавчик? Кого он ждет?» Перехватив злой взгляд жениха, она от брюнета отвернулась, но всем своим видом выражала раздражение и недовольство. Он смягчился: — Прости меня и не сердись. Жарко, неважное самочувствие. Она вздохнула, нервно глянула на часы, тряхнула золотыми кудрями, улыбнулась, ласково попросила: — Дороф, миленький, хватит ругаться. Пойдем в отель, я больше не могу сидеть на солнцепеке. Алжир ужасная страна: слишком много солнца. Мне здесь страшно надоело. Умоляю, Дороф, пойдем под кондиционер, пока я солнечный удар не получила. Он сдался: — Пойдем. Уже в лифте, с нежностью глядя на нее, он подумал: «И в самом деле, что со мной? Совсем девчонку замучил. С чего вдруг взял, что не любит меня? Сара, Лаура, Дина, Шанталь — стервы, конечно, но Лена другая. Она русская. Русские женщины особенные. Они умеют любить. Дед утверждал, что русские женщины самые лучшие в мире. Теперь я и сам так могу сказать. Лена — самая лучшая. Она честная, умная, красивая…» Он себя успокаивал, и все же было тревожно, муторно на душе. Почему? Предчувствие? Он на себя разозлился: «К черту предчувствие! Лена моя невеста! Мы скоро поженимся! Скорей бы… Интересно, что она думает обо мне? Кто я в ее глазах? Впрочем, какая разница…» Он невесту любил, но порой казалось ему, что женщины вообще не думают. Когда им думать? Лена так занята: «тащится» перед зеркалом, что-то жует, ругает прислугу, в солярии часами «фритюрится», листает журналы, «зависает» в бассейне, «отшикаривается» в салонах, «шопингует» и все это с трубкой под ухом: болтает, болтает, болтает… За такие мысли он обычно себя ругал. |
