«Его подхватило крылатое чувство свободы, и он ощутил восхитительное головокружение, обычно предвещающее полный паралич — вот оно, освобождение, не обремененное сомнениями и виной. Поцелуй эйфории. Даже сама смерть больше не пугала. Он приблизился к ней, мог протянуть к ней руку и коснуться ее, такой она стала реальной. Ура. Услышал, как его мозг плавно повернулся, словно он включил зажигание. И мотор отлично завелся. Пожалуй, надо поехать на год в Индию. Выучить санскрит, выписать чек на миллион и попросить прощения у Бога. А здорово было, когда он вдруг громко и без всякой причины расхохотался в переполненном ресторане, а потом стал хулиганить — то ли со злостью глотать спички, то ли рвать бумажные салфетки; но вскоре его уговорили вести себя прилично. Если его ругали, он поднимался и чопорно протягивал руку. И, бывало, улыбался исподтишка. Зрачки у него как будто разных размеров. В кафе, потребовав газету, он вызвался почитать вслух, в ответ раздался лишь глухой ропот. Ропот так себе — принужденный говорок и смех. А по вечерам, когда он возвращался в свой убогий пансион, где всегда тихо и уныло, неизбежно наступало оцепенение. Кататония».

Бедняга Сэм, бедняга Сатклифф, какую же версию?… Все эти состояния взаимозаменяемы, особенно если принимаешь наркотики. Порою из-за них ему казалось, что у минеральной воды странный вкус, словно он пьет теплую фланель. На другое утро, разумеется, горело во рту… Он был морфинист благородный, как Брут — благородный воин; в его спине полно шрапнели — из-за обыкновенного взрыва. Всю не смогли удалить, побоялись. Вот и получается, что у него железный позвоночник и вечная угроза рассеянного склероза, который сдерживают короткие пальцы Кейда.)

Дьявольщина. Куда подевался Кейд?

Блэнфорд выкатил кресло на балкон и, перегнувшись через перила, завопил что было мочи:

— Роб! Эй, Роб Сатклифф!

Несколько прохожих подняли смутно белевшие в сумерках удивленные лица, но их любопытство тут же улетучилось.

— Понятно? — спросил Блэнфорд кота. — Никакого Роба не существует.

Напасть на золотую жилу не так-то просто.

За стеной послышался скрежет лифта, ползущего на его этаж. Наверное, это Кейд, идет исполнить свой долг — чем не байроновский Флетчер? Дверь номера открыта, ее надо толкнуть. Во время войны Кейд был его денщиком, да так при нем и остался — из-за полного отсутствия воображения. И тащит тяжелый крест, если принять во внимание его патологическую ненависть к иностранцам и их обычаям. Бледное умильное лицо, почти голый череп, но надо лбом — несколько прилизанных завитков. Ханжа, сноб, порицатель. Никаких любовниц, никаких баров и борделей, не пьет, не курит. И говорит он с такой натугой на своем завывающем кокни, словно от любого мыслительного усилия в голове его может что-то повредиться. Едва он оказывался за границей, среди «всяких чужаков», на физиономии его появлялось особое выражение — хитрого высокомерия; он даже дышал с опаской, чтобы не нанюхаться смрада падали. Блэнфорд и сам не понимал, зачем держит при себе неотесанного Кейда.

Слуга вошел в комнату и, не говоря ни слова, принялся методично наводить порядок. Застелил постель, убрал в ванной комнате, собрал записные книжки и аккуратно спрятал в шкафчик. Если бы Блэнфорд что-нибудь спросил, черта с два этот тип ответил бы, продолжал бы делать свое дело с таким видом, будто в этом и состоит его земное предназначение. Высоконравственное ничтожество. Последний трус на войне, в мирной жизни он проявил себя не лучше. Однако из него получился хороший массажист, и все, что требовалось в повседневном быту, он тоже худо-бедно, но делал. Тем не менее…

— Кейд, сегодня я обедаю с герцогиней Ту, — сказал Блэнфорд, роняя на пол вёрткий пинг-понговый шарик.

Не говоря ни слова, Кейд достал отутюженный смокинг и продолжил свои таинственные манипуляции в квартире.