|
Ты погиб за то, что любил: дай же и мне погибнуть за то, что я люблю, — за мир, не тот, а этот, за эту жизнь, — живую рыбу, а не тухлую. Мир уже смердит от Него, и еще засмердит так, что в собственном смраде задохнется. Лжет Он, что мир убивает Его; Он сам убивает мир. Сыном Божьим назвал Себя для того, чтобы убить Сына истинного — мир… Знаю, трудно идти против Него. Пусть трудно, я не ищу легкого. Я первый восстал на Него, но не последний. Будут такие, как я, когда Он придет; Его убьют и дело Его уничтожат; сами погибнут, но мир спасут. Так будет, Энра!
Опять помолчал и вдруг улыбнулся, как давеча, в Мару-Атону, когда, глядя на Макину березку, вспомнил Дио. — Что это, какой ты сегодня живой, никогда еще не был таким! Вижу каждую складку одежды твоей: вон как мелко в переднике сплоены; хороши у вас плоильщики! Вон царская змейка на лбу; царство здесь отверг, а там принял? Каждую морщинку вижу в лице: вон милые, детские, около губ — твоя улыбка, Энра. Я так ее любил, да и сейчас люблю. Энра, Энра, ты знаешь, что я тебя люблю? Помолодел, похорошел. А что же Дио? С тобой? Ну, прости, не буду… Да, весь живой — живее быть нельзя. А ведь я знаю, что тебя нет, что ты мой сон… Прощай, Энра, я тебя в последний раз вижу. Я от Него хочу уйти. Думаешь, нельзя? Он всегда, везде, — от Него не уйдешь?.. Ну, поживем, умрем — увидим. Ты многого не знаешь, Энра: ты мудр, как бог, но не умен. Помнишь, ты сам говорил: «Мудрость уже не ум»… Да, чуть не забыл. Вот перстень, помнишь его? Возьми же на память… А-а, смеешься! Понял? Да, испытать тебя хочу: если перстня у меня на руке не будет, когда проснусь, — значит, ты есть; а если будет — тебя нет. Ну что ж, возьмешь? Тот, кто сидел перед ним, протянул руку к нему, страшно знакомую, прекрасную, с тем же, как в лице, выраженьем, детски жалобным, с голубыми, под смуглой кожей, сквозящими жилками, такими живыми, что казалось, в них льется живая, теплая, красная кровь. Вот и средний палец, чуть-чуть отставленный, чтобы легче было надеть перстень, и ноготок на нем смугло-розовый, с белой дужкой внизу. «Если прикоснусь к этой руке, умру от ужаса», — подумал Мерира, и словно кто-то провел по спине его льдом. Но прикоснулся, надел перстень, почувствовал твердую, сквозь мягкое тело, косточку пальца, и ужаса не было, а было только желание знать: что это? кто это? Вдруг взял его руку в свою: сухая, теплая, мягкая — живая, живая! — Ты есть? Ты есть? Богом живым заклинаю, скажи, есть ли ты? — закричал он так, как будто с этим криком душа вылетала из тела. …Очнулся, увидел перед собой пустое кресло и рядом с ним стоявшего на коленях Иссахара. Глядя на кресло, он весь дрожал и стучал зубами так, что Мерира слышал этот стук. — Что ты, Пархатый, чего испугался? Иссахар ничего не ответил и продолжал глядеть на кресло, стуча зубами. — Он здесь был, — прошептал наконец, обернувшись к Мерире. — Кто был здесь? — Царь Ахенатон. — Ты его видел? «Нет», — хотел ответить Иссахар, но точно не он сам, а кто-то за него ответил: — Видел! И только что это сказал, он поверил этому так, как будто в самом деле видел. — Слышал его? — Слышал. — Что ж он говорил? — Что Сын к тебе придет. — А еще что? — Еще о перстне. Ты дал ему перстень, чтобы испытать. — И он взял? — Взял. — А это что? — спросил Мерира, показав ему перстень на руке своей, и усмехнулся. — Ты слышал то, что я бредил, — вот и все чудо! Долго, молча Иссахар глядел на перстень с таким же ужасом, как давеча на пустое кресло. |
