|
Слезы щипали его глаза. — Вернемся в сиетч Табр, — сказала Чани, — в этом каменном шатре столько лишних хлопот. Он кивнул, прижавшись подбородком к гладкой косынке, прикрывавшей ее волосы. Как всегда, от нее пахло Пряностью. Сиетч… Слово древнего языка чакобса поглотило его внимание: укрытие, надежное и спокойное место во времена бед. Слова Чани заставили его затосковать по просторам Пустыни, где любой враг виден издалека. — Племена ждут возвращения Муад'Диба, — сказала она и подняла голову, чтобы видеть его лицо. — Ты наш. — Я принадлежу своей миссии, — прошептал он. Он подумал о джихаде, о дрейфе генов через парсеки и парсеки, разделяющие звезды, о видении, сулившем окончание бойни. Сумеет ли он заплатить за это все, что должен? Тогда угаснет ненависть, подернется пеплом словно костер… уголек за угольком. Но… о! Цена будет страшной! Я не хотел быть богом, никогда не хотел, — думал он. — Я просто хотел исчезнуть, как блистающая росинка с наступлением утра. Я хотел быть не с ангелами и не с проклятыми… просто быть — хотя бы и по чьему-то недосмотру. — Так мы возвращаемся в сиетч? — настаивала Чани. — Да, — прошептал он, подумав: Пора платить. Глубоко вздохнув, Чани вновь прижалась к нему. Я просто увиливаю, — подумал он. Любовь и джихад правят мною. Что такое одна жизнь, пусть беспредельно любимая, рядом с бесчисленными жизнями, которые унесет джихад? Как можно сравнивать одно-единственное горе со страданиями миллионов? — Любимый?.. — вопросительно начала Чани. Он прикрыл ладонью ее губы. Что если отступить, — думал он, — сбежать, пока я еще способен на это, забиться в дальний уголок пространства? Бесполезно, джихад возглавит и призрак его. Что ответить? — думал он. Как объяснить ей прискорбную и жестокую глупость рода людского? Разве поймет даже она? Как бы мне хотелось сказать им: «Эй, вы! Глядите, реальность не может больше меня удержать. Вот! Я исчезаю! Ни замысел человеческий, ни козни людские не заманят меня более в эту ловушку. Я сам ниспровергаю основанную мною религию! Вот миг истинной славы! Я свободен!» Пустые слова! — Вчера у подножия Барьерной Стены видели большого червя, говорят, длиннее ста метров. Такие гиганты теперь не часто заходят сюда. Вода отпугивает их. Я так считаю. Уже принялись говорить, что он приходил звать Муад'Диба обратно в Пустыню, — она ущипнула его. — Чего смеешься? — И не думаю. Застигнутый врасплох упрямым фрименским суеверием, Пауль почувствовал, как вдруг сжалось сердце: его захлестнул адаб — воспоминание, что приходит само собой. Он вспомнил детскую на Каладане, темную ночь среди каменных стен… Видение! Это было одно из первых. Ум его словно нырнул теперь в это видение, и словно сквозь туманную дымку он увидел цепочку фрименов в одеждах, пропыленных Пустыней. Проходя мимо расщелины в высоких скалах, они уносили с собой длинный, обернутый в ткань сверток. Тогда Пауль услышал собственные слова: — Все это было так невозможно прекрасно… и ты была прекраснее всего… Адаб отпустил его. — Ты вдруг замолк и замер, — шепнула Чани. — Что с тобой? Пауль поежился, сел и отвернулся. — Ты сердишься, потому что я ходила на край Пустыни? — спросила Чани. Не говоря ни слова, он покачал головой. — Я пошла туда только потому, что хочу ребенка, — произнесла Чани. Пауль не мог говорить. Грубая власть забытого видения не отпускала его. Ужасное предназначение! В этот миг вся жизнь его была дрогнувшей ветвью, с которой слетела птица… птица по имени Случай. Свободная воля. Я сдался искушению, подчинился пророческому дару, — подумал он. |
