Николай Бахрошин. Месть базилевса
Пролог
Красное, перегревшееся за день солнце тонуло в море быстро, как галея с пробитым днищем. Последние его лучи ярко подкрасили завивающиеся облака, пурпурная дорожка пробежала по воде от самого горизонта, силясь дотянуться до берега. Но – не дотянулась, исчезла в темной воде Понта Евксинского. Погасло светило, поблек пурпур небесный, цвет императоров великой Ромеи, символ силы и власти. В потемневшем, слившемся с морем небе начинали проступать звезды, эти свечи Господа, придающие ночи красоту и смысл… А есть ли он? В тот вечер монах долго сидел на теплых камнях, смотрел на закат. Думал: если и есть в жизни смысл, то он там, в небе. На земле… Нет, сколько ни расстилайся дорог под копытами твоего коня, сколько ни оставь за плечами великих дел, на земле его не найти. Может, поэтому Бог драпирует земли и воды пышными ширмами красоты, прячет таким образом отсутствие смысла в земных деяниях. Здесь, к примеру, на склоне горы Кадикея, даже дух захватывает от широты и простора, кажется, можно бесконечно смотреть на переливы моря, на зубчатую кромку прибрежных скал и зелень гор. И не хочется верить, что и в необъятности мира человек остается узок мыслями и мелок желаниями… Последнее время монах часто приходил на склон горы, где щербатые камни образуют защищенную от ветров ложбину. Смотрел и думал. Или не думал, просто смотрел. Ему было легко и спокойно. Так спокойно, как давно уже не было. Может, никогда раньше, только в далеком детстве… Однажды монах поделился размышлениями о смысле и красоте с отцом-настоятелем, преподобным Милентием. Тот не понял. Насупился, огладил толстыми пальцами кустистую бороду, умащенную для блеска и пышности репейным маслом, и посоветовал прекратить умствования. Ибо лишняя живость ума, известно, способна источить глыбу веры так же быстро, как бурный поток точит камни. «Да, ум человека – поток воды, – назидательно толковал преподобный, – но всякому потоку требуется надежное русло, дабы он не растекся по бесплодной равнине. Так-то, брат мой во Христе! Русло это – вера истинная, отрицающая сомнения». Впрочем, говорил мягко. За те дорогие пожертвования, что монах внес при постриге, настоятель планировал расстроить их маленький, захолустный монастырь почти вдвое. И уже предвкушал, как развернется обитель, как потекут на склоны Кадикеи новые, молодые послушники. И – кто знает? – может, сам патриарх в столичном Константинополе, когда-то воздвигнутом на месте маленького римского городка Византий, услышит про усердие настоятеля Милентия. Отметит новым назначением поближе к столице, где религия сливается с политикой по влиянию и значению. Его помыслы были понятны монаху. Что ж, и здесь, в этом затерянном уголке красоты и покоя, мечтают о суете власти, усмехался он про себя. А что, кроме усмешки, могли вызвать честолюбивые замыслы отца Милентия, куда более обширного чревом, чем разумом? Не знает еще настоятель, что такое власть, не прочувствовал на себе, что она не только дает – отнимает взамен не меньше. Как раб на галее непрестанно вращает весло под плеткой, так и власть требует от души без конца тащить ее груз… Суета – пестрое оперенье бессмысленности! Монах подумал, что эту мысль тоже нужно записать. Хотя многие ли поймут? – Брат Таисий? – окликнули его издали. Он оглянулся. В сумерках было уже плохо видно, но это, конечно же, брат Андроник. Его нескладный, сильно ссутуленный силуэт не перепутаешь. – Я слушаю тебя, брат, – негромко отозвался монах. Андроник закивал в ответ не только шеей, но и всем туловищем до поясницы, от чего еще больше согнулся. – Ты не пришел на вечернюю трапезу, брат. Я отнес хлеб и сыр в твою келью, повечеряешь там. |
