Старый еврей грозно стоял перед ним, и лицо его дышало мрачным вдохновенным фанатизмом.

– Ты забываешь, несчастный, – продолжал раввин, – что ты сын Израиля, сын несчастного, угнетенного народа, который в глазах гоев хуже скота! Они жгли и преследовали наших отцов, травили их в городах, как диких зверей, и теперь терпят нас со злобой в сердце, выжидая случая снова нас уничтожить. Поверь, что они оттолкнут тебя, коль скоро найдут это возможным. Неужели ты думаешь, что эта гордая семья примет тебя, как равного, вследствие твоего крещения? Какое заблуждение! Они склоняются перед тобой и берут твое золото, потому что это спасение их от публичного скандала; они ненавидят и презирают тебя в душе. Ты останешься и между ними чужим, твое происхождение всегда будет внушать непобедимое отвращение, даже той женщине, для которой ты хочешь отречься от своего бога и от твоих братьев. Приди в себя, Мейер, и откажись от намерения, которое для тебя будет источником несчастья! Если ты боишься, что это дело принесет тебе значительный убыток, то успокойся; я знаю, что ты потратил на это много денег, по моему требованию Леви сказал мне цифру расходов, и братья собрали сумму, требуемую для покрытия долгов графа Маркош.

Он вынул из кармана бумажник, наполненный банковыми билетами, и положил его на стол.

– Вот возьми, сын мой, и забудь несчастный эпизод твоей жизни, который впоследствии заставит тебя краснеть перед самим собой.

Самуил побледнел, но с решительным видом слушал речь раввина. При виде бумажника лицо его вспыхнуло.

– Все ваши убеждения напрасны, – сказал он после минутного, но тяжелого молчания, – мое решение бесповоротно! Возьмите назад ваш бумажник. Благодарю братьев за их добрые намерения, но не принимаю их услуг; я плачу сам все обязательства, которые беру на себя. Есть правда в том, что вы мне сказали. Я не откажусь от любимой женщины и приму религию Христа, величайшего из сынов нашего народа, которого ваши предшественники, раввины и первосвященники храма, осудили за то, что он имел смелость сказать открыто перед лицом всего мира: «Дух живет, буква убивает».

Самуил оживился, глаза его засверкали, и вся его фигура дышала непобедимой энергией и горячим убеждением. От удивления и злобы все евреи вскочили со своих мест.

– Стыд же тебе, отступник, оскорбляющий почтенного человека! – кричали они, столпившись вокруг негодующего раввина, который слушал безмолвно смелое слово Самуила. Вдруг он встал и, злобно взглянув на него, сказал:

– Берегись, Самуил, я не вызываю мщения своих братьев. Ты считаешь себя богатым и неуязвимым, но более великие люди падали, пораженные меткой рукой Иеговы. А теперь, – он вынул из кармана сложенную бумагу, – строптивый сын, возьми это письмо, написанное твоим умирающим отцом, которое он просил передать тебе в решительную минуту. Сраженный заслуженным наказанием, он холодеющей рукой написал эти строки, и я нахожу настоящий момент довольно важным, чтобы сообщить тебе это последнее воззвание к твоему рассудку.

Дрожащей рукой Самуил раскрыл бумагу и пробежал глазами строки, написанные по-еврейски неверным почерком, который, однако, можно было узнать, и подписанные его отцом.

«Сын мой, – писал Авраам Мейер, – я сделал все, чтобы ты был счастлив. В память моей любви, моих забот и состояния, которое я тебе оставляю, откажись от графини Маркош и будь благословен; но если ты пренебрежешь просьбой отца, с которой он обращается к тебе из-за гроба, и примешь веру наших гонителей, то я тебя проклинаю, и пусть Иегова обратит в прах все, к чему прикоснется твоя рука».

Самуил стоял в раздумье и на его выразительных чертах отразилась сильная внутренняя борьба; но мысль о Валерии заглушила всякое другое чувство.