Задрыге сразу стало скучно. Она с тоской смотрела на чужой уют. Ей расхотелось отдыхать и через три дня безделья девчонка стала дергать Шакала, скорее сменить обстановку, уехать «в гастроли» или на юг — к Сивучу. Ей опротивел размеренный ритм жизни, однообразный порядок во всем. Капка соскучилась по острым ощущениям.

Бывая в магазинах и на рынках, она с большим трудом сдерживала себя, чтобы не стянуть хоть что-нибудь. Это ей настрого запретил пахан и не спускал глаз с Задрыги. Та болела от невозможности быть самою собой. Ей вскоре опротивело все. Она разучилась радоваться и смеяться.

Единственным утешением остались вечера, когда кенты, собравшись в одной комнате, вспоминали прошлое. Каждый свое. Тогда Капка садилась ближе к Глыбе, выуживала из его бездонных карманов сладости и слушала, как чарующую сказку, воспоминания кого-то из фартовых.

Она, как ей казалось, знала о них все. Но всякий вечер всплывало что-то новое о ком-либо из законников. И Капку снова трясло то от смеха, то от злости.

Вот так и в тот вечер, подсели фартовые к камину, немного бухнув. Расслабились. Лишь двое убежали к бабам. Остальным хотелось отдохнуть.

Шакал взгрустнул отчего-то. Король подсел поближе к Капке. Налим уставился в камин, смотрел, слушал, как горят дрова, думал о чем-то. Хайло, глянув на него, усмехнулся:

— Ишь, как поленья воют в огне. Видать, им тоже откидываться неохота. Пищат и Стонут, ровно душу с них вытряхивают, — заметил тихо.

— Они тепло отдают. Не на холяву жмурятся. Знаешь, когда в первую ходку угодил на дальняк, не верил, что до воли доканаю. Колотун допек. До самой печенки достал. А я ту ходку тянул на Камчатке — в Тиличиках, — начал Налим.

— По первой судимости враз в Тиличики загремел? Что же ты отмочил? — удивился Король.

— Налет мы сделали на инкассаторов. В Свердловске. Нас всего трое было. Бухнули перед тем знатно. Для смелости. Она и забила через край. Поспорил я с кентами, что уложу, размажу всех инкассаторов, бабки у них подчистую заберу. Так бы оно и случилось. Но средь старых фраеров в машине оказалась одна… На нее у меня рука не поднялась, дрогнула.

— Эх, ты, кент! В дело хиляешь, ширинку надо застегивать. Чтобы этот… не видел, с кем разделываться надо. Зачем его шары открытыми оставил? — вмешался Хайло. Налим, будто, не услышал:

— Троих я замокрил мигом. А на эту посмотрел и перо спрятал. Она не только в зенках, в душе занозой застряла. У троих жмуров забрал их сумки с бабками. И ходу к своим. Водителя оглушил еще вначале. Смылся. Думал, что навсегда оторвался. Лишь ее запомнил. Но это так… Не верил, что когда-нибудь с нею снова свижусь. Оказалось, она меня тоже разглядела и запомнила.

— Эта ее память и увезла тебя на дальняк, ухватив за самые, что ни на есть? — хмыкнул Хайло.

— Верняк! Она меня опознала, когда менты накрыли — бухого — в хазе.

— Во! О чем ботаю! Баб жалеть без понту! — подтвердил Хайло.

— Да я тогда в фарте не был. С корешами бухнул. Стукнула моча в кентель. И не слинял никуда. К себе на хазу завалился с башлями. До вечера гудели с корешами. А ночью — менты возникли. Увидели инкассаторские сумки, башли на столе. Ни о чем не стали колоть. Нацепили браслетки и выбили из хазы. А утром опознание. Втолкнули к следователю, там эта… Сидит. Глянула на меня, в стену вжалась, задрожала, побелела, заплакала. И говорит:

— Он! Он убил!

— И на суде подтвердила.

— Лопух! Не жалеть их надо, а жмурить! Если б не она, хрен сыскали бы тебя лягавые!:—досадливо сплюнул Хайло.

— Нашли меня без нее! Соседи стукнули в ментовку.