Наверное, это сближение стало возможным из-за весны, помимо нашей воли вскружившей головы хмельными от запахов цветущей сирени вечерами.

Но, вероятнее всего, объяснение счастливой концовки моих и Ольгушкиных терзаний лежало, что называется, на виду – оно таилось до поры до времени в наших исстрадавшихся от одиночества душах.

Однажды поздним вечером, когда Андрейка уже спал, а я, как обычно, помогал Ольгушке устраивать свою импровизированную постель, наши руки неожиданно соприкоснулись… и она упала в мои объятия, заливаясь слезами.

Не скрою – я тоже не мог удержать слезы, которые хлынули бурно и стремительно, как вешние воды, прорвавшие плотину…

За всю ночь мы не сказали друг другу ни слова. И не уснули ни на миг.

Мы любили друг друга, мы безумствовали так, словно эта ночь была последней в нашей жизни.

А когда забрезжил рассвет и первые петухи разбудили сонную тишь окраины, мы, не сговариваясь, встали, вышли во двор и, тесно прильнув друг к другу, просидели на завалинке до самого восхода, попрежнему молча, переполненные счастьем до краев…

Опер

Дело разваливалось на глазах.

Потеющий, словно он находился не в зале областного суда, а в сауне, прокурор не обвинял, а мямлил нечто жалкое и постыдное. Был он невзрачен, хлипок в кости и носил большие роговые очки, в которых походил на старого ощипанного сыча.

Когда адвокат подсудимых, наглый, самоуверенный хмырь в серой тройке, резко и безапелляционно отвергал даже очевидное, прокурор нервно листал подшивки с документами, что-то пришептывал при этом, а затем, сняв очки, недоуменно пожимал плечами и в который раз с обреченным видом говорил: "Да-с, здесь, пожалуй… кхм… не совсем ясно. Недоработка следствия…"

– Какого черта! – кипел рядом Слава Баранкин. – Он что, сбрендил?! Какие недоработки, Серега? Там железный фактаж, комар носа не подточит. – Помолчи…

Я уже перегорел, и весь этот фарс с судом мне был до лампочки. – Не прикидывайся недалеким, Слава. – Что ты хочешь этим сказать? – За все заплачено, дружище. Нас в очередной раз умыли. Пора бы уже и привыкнуть.

– А эта… бельдюга хитровыдерганная – она-то что?! – не унимался Баранкин, кивая на судью, женщину в годах с оранжево-фиолетовой "химкой" на голове. – Если уж дело, как трындит адвокат, шито белыми нитками, тогда почему она не вернула его на доследование? Или опыта не хватает?

– Чего-чего, а опыта ей не занимать.

– Тогда в чем дело?

– По-моему, семейная жизнь напрочь перепахала твои мозги. Вы оторвались от нынешних реалий, товарищ старший лейтенант. А напрасно. Это чревато.

– При чем здесь моя семейная жизнь? – возмутился Баранкин. – Это я так, к слову… – Что значит – к слову? – не унимался разозлившийся Баранкин. – Не кипятись… – Ну, знаешь ли!..

– Ладно, объясню. Видишь ли, Слава, у судьи двое детей, муж-инвалид, внуки, зарплата копеечная… – Ну и что? – перебил меня Баранкин. – Все мы так живем. – Кстати, ей даже пистолет не положен по штату… – На кой хрен такой грымзе пистолет? От нее в темном переулке будут шарахаться и без оружия. – Поди скажи ей об этом лично… – Я нехотя ухмыльнулся. – И сказал бы! Она комплиментов никак не заслуживает.

– Старость, Слава, – это больше состояние души, нежели тела. Скажем так – до определенного возрастного порога. – Ты это к чему? – Баранкин смотрел на меня с подозрением, ожидая подвоха.

– А все к тому же. Она столько насмотрелась за свою судейскую жизнь всякого дерьма, что просто сожгла себе душу.