Глава четвертая

Как приятно и обнадеживающе начинался день, день который должен был стать для Даута второй ступенькой той длинной лестницы, которая поможет выбраться из глубокой и грязной канавы. Отчасти он и сам виноват, что оказался на самом дне жизни. Как не желанно, но его железная воля, его необходимый жизненный стержень был, хотя и крепко, но вбит в фундамент чувств, который мгновенно ослабевал, стоило пролить на него несколько чашей вина. И пока все было хорошо, и пока Даут благодарил Аллаха за его милость и доброту, трудно было найти более надежного и крепкого умом помощника славного и великого бея всех осман, бесстрашного Орхан-бея.

Но… Когда стечения обстоятельств, а может и сама судьба, а скорее сети человеческих интриг, интересов, мудрости других и собственной глупости обволокли Даута, он не напрягся чтобы разорвать их. Более того, он позволил им стать еще гуще и крепче, ибо врагов у начальника тайной службы Орхан-бея оказалось так много, что число им – легион!

И когда не стало в груди воздуха, а в сердце перестала поступать кровь, вспомнил он того Бога от которого отвернулся. Вспомнил худым мальчишечьим задом на отполированной годами школьной скамье. Вспомнил запрятанной в складках хитона лепешкой, что из озорства украл у зазевавшегося пекаря. Вспомнил седой бородой и густым, громким басом преподавателя святого писания отца Иерония:

– «Ибо Иисус сказал ему: выйди, дух нечистый, из сего человека. И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много».

И отказавшийся от креста Гелеонис и он же мусульманин Даут увидел себя в стране Гадаринской. Увидел Иисуса вышедшего из лодки. Увидел одержимого нечистым духом, что жил в гробу. Того, кто в неистовстве своем разрывал цепи и разбивал оковы, которыми люди желали укротить живших в его теле демонов. И изгнал Иисус из людского тела демонов и загнал нечистые духи в свиней и утопил их в море.

За их погибель выпил Гелеонис как в давней жизни доброго вина, и не удержался он же Даут повторить, ибо чувствовал, что и в его теле живут бесы.

Вернее один бес, он же демон, он же «синий шайтан», он же шайтан-бей.

Даут помнит тот день, когда сидел напротив своего повелителя и не смел взглянуть ему в лицо. Помнит тихий и от того еще более леденящий душу голос Орхан-бея:

– Значит ты не смог… Ты не выполнил мою особую просьбу… Ступай от меня…

И в ту же ночь в пьяном угаре Даут вновь увидел в мельчайших подробностях все то, что обрушило его жизнь. Вернее сожгло до пепла!

Вот он ватными ногами входит во врата сердца Константинополя; великолепный и величественный ипподром, каким он был сто пятьдесят лет назад. Каким хранился в памяти пытливого юноши Гелеониса от многочисленных изображений и описаний, собранных в обширной библиотеке дворца василевсов.

Вот он – видимый и осязаемый. Ни с чем не сравнимый, и ни чем не превзойденный. Вершина человеческого гения и трудолюбия. Сооружение, в котором, как нигде более, проявлялось сверхмогущество былой Византии.

Сюда властители половины мира приглашали почетных гостей и многочисленных послов из варварских стран. Приглашали и с легкой усмешкой наблюдали за тем, как те, что малые дети, в изумлении крутили головами, приседали, били себя по щекам, охали и ахали. И было отчего.

Даут видит огромное белое песчаное поле, в длину которого только искуснейший лучник может дважды отправить стрелу, и в половину меньшую ширину. Оно с трех сторон окружено трибунами из белого мрамора, по верхам которого возвышается крытый портик. Кровля портика покоится на двух рядах восьмиметровых колонн, увенчанных коринфскими капителями. Промежутки между колоннами украшены изумительными статуями, свезенными со всей империи.

Здесь, в тени красочных матерчатых тентов, на тридцати рядах, уходящими амфитеатром к самому солнцу, в дни восшествия на престол, в многочисленные празднования, а так же при триумфальных шествиях собиралось более ста тысяч зрителей, большинство из которых были одеты по цветам тех колесниц, за которых они болели и ставили большие деньги.