Волчица подкралась совсем близко, аппетитно вдохнула сладкий запах жареного мяса, а потом осторожно притронулась лапой к остывшему металлу – как будто проверяла, а не поддаст ли строптивое животное кованым копытом. Конь замер навечно и совсем не собирался обижаться на враждебное прикосновение.

Волчата тихо поскуливали. Их уже успел раззадорить аппетитный запах жаркого, и они дожидались только разрешения матери, чтобы окрепшими челюстями стащить покойника с лошади за обугленную ногу…

Высоко в небе парил белоголовый сип. Вытянув длинную шею, он всматривался в расщелины скал, выискивая падаль, а когда между деревьями узкими струйками стал пробиваться тоненький дымок, птица поверила в удачу. Это место было знакомо сипу по прежним пиршествам, и он знал, что волки не съедают жертву полностью и частенько оставляют после себя обугленные кости, внутри которых находился запеченный мозг.

Стервятник проглатывал кости целиком, даже не утруждая себя разбивать их на части.

Платон пытался подняться с раскаленного седла, но голени, умело стянутые крепкой веревкой, не двигались. Бедра покрылись огромными волдырями, и он чувствовал, как они лопаются и ошметки кожи мерзко пристывают к металлическим бокам лошади.

– Боже! Горю!

Платон извивался, как мог, стараясь облегчить свои страдания, но получалось плохо, и с каждой секундой он все более превращался в один болевой сгусток. Руки у него оставались свободными, он лег животом на спину коня, пытаясь дотянуться до веревки на ногах, но тотчас отпрянул, обжигая руки и грудь.

Он вспомнил о том, как в далеком детстве наблюдал за агонией лошади, провалившейся в болото, – чем сильнее она била копытом по топкой поверхности, тем крепче держал ее за ноги водяной черт, пока наконец не утянул бедное животное на самое дно.

Теперь Платон испытал бессилие тонущего животного и сполна осознавал ужас, который застыл в ее фиолетовых глазах за секунду до того, как над ее головой сомкнулась темно-коричневая густая болотная жижа. Монголы сидели все так же неподвижно и торжественно, как если бы присутствовали на очень важном обряде, а самые младшие из них уже и вовсе перестали скрывать интерес и готовы были оставить неудобную позу «лотоса», чтобы поближе посмотреть на образовавшиеся волдыри. Только самый старший монах без конца что-то бубнил: не то молился о спасении души безнадежно павшего грешника, не то созывал со всей преисподней на его бесталанную голову упырей и кикимор.

Повалил смрад – густой, едкий. Через несколько минут лакомство покроется твердой розовой корочкой и своим аппетитным видом призовет на пиршество всякую тварь. Платон чувствовал, как с каждой секундой из него уходит жизнь. Пройдет совсем немного времени, и он стечет с раскаленного коня на землю густым почерневшим жиром, точно так же, как полыхающая свеча – на дно подсвечника, оставив на седле только чадящие мощи.

Платон беспрестанно двигался, понимая, что если он замешкается хотя бы на секунду, то прилипнет навсегда к шершавой металлической поверхности и отскабливать его будут горластые вороны.

– Горю! Убейте меня!!! – взывал к милосердию Платон.

Ответом ему было глубокомысленное молчание, в котором было столько же философского смысла, сколько в развалинах древнейшей цивилизации. Веревка на голенях Платона вспыхнула. Он почувствовал, как огонь, враждебно треща, подпалил штанины и беспощадным бесенком принялся пританцовывать на коленях, злобно покусывая.

– А-а-а!!! – сбил Платон руками пламя.

Инстинктивно он поднял ноги и вдруг осознал, что уже ничего не мешает движению – на голенях короткими обрывками болтались веревки. Платон наклонился и свалился на землю, под ноги раскаленного коня, который по-прежнему продолжал дышать через огромные ноздри желтоватыми клубами дыма.

На лицах монголов промелькнуло разочарование – оно было недолгим, точно полет глыбы, сорвавшейся с кручи.