На лицах монголов промелькнуло разочарование – оно было недолгим, точно полет глыбы, сорвавшейся с кручи.
– А-а! – выдохнули разом монголы, как будто камень раздавил кого-то из них.
Былая невозмутимость мгновенно забылась. Платон не спешил подниматься. Он ожидал, что монахи с прежней бесцеремонностью возьмут пленника за шкирку и победно водрузят на раскаленного коня, чтобы ему было сподручнее отправляться в свой последний путь. Однако монголы повели себя очень странно: они поднялись и несколько раз отвесили ему учтивые поклоны. После чего лама опустился на колени и пополз в его сторону. Он остановился всего лишь в шаге от пленника, но Платон готов был поклясться, что в его глазах светилось почтение – с таким обожанием не грешно было взирать на воскресшего Будду.
Лама пододвинулся еще ближе, потом потянулся правой рукой к Платону. Он вдруг осознал, что у него не осталось более сил даже для того, чтобы отстранить вражью длань.
Вот что значит судьба!
Видно, ему на роду написано умереть под широкой ладонью буддийского монаха, издав на прощание негромкий хрип, а огненный конь – всего лишь небольшое испытание перед грядущим забвением. Лама осторожно ухватил толстыми кривыми пальцами истлевший краешек его одежды и бережно поднес к губам. Затем вдруг произнес:
– Будда пожалел тебя. Иди… Ты свободен!
Платон не верил своим ушам. Вдруг его ужалила мысль: ведь как только он поднимется на ноги, так его горло ловко захлестнет петля, после чего с торжествующей улыбкой лама наступит на поверженное тело.
Черт бы их побрал, этих азиатов!
Но лама продолжал отползать к остальным монголам, а те усиленно оказывали вору знаки наивысшего почтения – сомкнув ладони у самого подбородка, они мелко кланялись вору.
Платон украдкой перекрестился: видно, крепко за него молится перед господом усопшая матушка. Он поднялся и, не оборачиваясь на своих мучителей, стал ковылять вниз по тропе.
Высоко в небе парил орлан – горькая думка о прошедших испытаниях. Слегка покачивая крыльями, птица сделала круг над поляной, потом такой же ленивый – другой и, не дождавшись желанного, разочарованно отлетела к заснеженному хребту.
– Все! Кажись, отходился.
Платон осторожно присел на траву. Набравшись мужества, он посмотрел себе между ног. Зрелище испугало.
– Господи, теперь только в евнухи!
Платон крепко зажмурился и проклял прошедший день.
По этой тропе Платон перевез уже немало девиц в сибирские селения, где продавал их на многочисленных торгах местным и заезжим казакам. Мужики, изголодавшиеся без бабьей ласки, платили за них, как правило, золотым песком, и после каждой такой поездки Платон зарывал в своем огороде по нескольку фунтов драгоценного металла.
Прежде чем превратить баб в товар, их опаивали до одури, увещевали ласковыми словами, а то и просто силком запихивали в припрятанные мешки. И только немногие из них, услышав о красавце-женихе, изъявляли желание поменять батюшкино хозяйство на далекие северные земли.
Баб излавливали в самых неожиданных местах: в поле, когда они выгуливали скот, у ручья во время полоскания белья и даже поутру, когда те справляли нужду.
В этот раз Платон с приятелями знал, куда шел. Один из купцов (молодой красивый ухарь лет двадцати пяти) подглядел в соседнем монгольском селении девицу необычайной красоты и пообещал расплатиться щедро с тем, кто отважится привезти ему дикий степной цветок. Беда заключалась в том, что девка была сговорена, и престарелый родитель дожидался ближайшей полной луны, чтобы получить за нее такой калым, какого хватило бы еще на одну длинную жизнь, – чем не радость отдавать замуж красавицу-дочь за самого богатого жениха степи!
Девушку подловили ранним утром, когда она, покинув юрту, легкой козочкой спешила к ручью. |