Второе — внутреннее — обстоятельство проистекало из черт мученичества, внутреннего чувства обиды в свете нереализации таланта, из нежелания вести серое существование со стороны русских либералов. Беспросветность вела к ожиданию шанса, случая, которым следовало воспользоваться в полной мере. Нечто новое для прежде стоически настроенных либералов — готовность к авантюре (оборотная сторона страха прозябания). Сделать максимально то, чтобы возврат к прежней политической системе был невозможным. Отсюда бал стали править истовые либералы.

ДЕМОКРАТИЗАЦИЯ СССР ПРЕВРАТИЛАСЬ В СВЕРТЫВАНИЕ ГОСУДАРСТВЕННОСТИ

Императив выходящего из–под глыб исторических потрясений российского либерализма звучал достаточно невинно: мы, Россия, должны стать нормальной страной. Удивительно, что никто ни в те годы, ни потом и не пытался определить критерии нормальности, задаться вопросом, почему нормальной в представлении культурно–евроцентричных шестидесятников считалась социальная практика счастливой десятой части мира — Северной Атлантики, а не девяти десятых, находящихся либо в процессе догоняющей Запад модернизации, либо погрязших в национализме и трайбализме. Удивителен и неповторим тот пафос, который придавался слову «нормальный» (синониму — «идущий вровень с Западом, разделяющий его стандарты, уровень жизни и достоинства демократического общества»), как единственно достойному человеческого существования. Словно девять десятых населения Земли сознательно и по своему вольному выбору жили «ненормальной» жизнью; словно подъем Запада в XVI в. и его неудержимый прогресс на протяжении пяти столетий был не уникальным чудом, а делом свободного выбора.

Правомочно спросить либералов — ревнителей «нормальности», не была ли нормальной жизнь большинства их соотечественников, если последний массовый — в масштабах нации — голод отстоял еще сравнительно недалеко (1944 г.), если в течение жизни всего лишь одного поколения две трети страны стали жить отдельно от скотины, пользоваться проточной водой, вакцинацией избегать эпидемий, впервые в своей истории получили гарантию жизнедеятельности — своей и грядущих поколений. Эти шаги к нормальности вовсе не гарантировали уровня Запада. Интеллектуальным убожеством веяло от фатовского выбора в качестве ориентира «нормальности» абсолютно уникального опыта США, Швеции, Швейцарии или Германии.

Видя нормальность лишь в чужих краях, отогревшиеся от ночного ужаса либералы сумели сделать удивительное — потерять нить исторического развития собственной страны. Фатовское соревнование в обличении собственной национальной ненормальности вело только к бездумному отказу от самоуважения. (В конце концов, России ли, единственной устоявшей перед натиском Запада незападной стране, следовало смущаться своей феноменальной и героической истории? Словно сумма исторических и ментальных особенностей не составляла историко–цивилизационную основу того, что обуславливало жизнь на «одной шестой». И жизнь, впервые достойную, самостоятельную, идущую вровень с передовой наукой (Нобелевские премии 1960‑х годов), победившую на всех (со своим участием) Олимпиадах, поражавшую в балете, шахматах и хоккее.) Тезис о нормальности стал могущественным орудием либерализма. На уровне национального сознания стало едва ли не преступлением говорить, что Россия нескоро еще по уровню жизни будет равной начавшей якобы с той же стартовой полосы Финляндии, что нельзя смотреть лишь на счастливые (по стечению исторических обстоятельств) исключения, что феномен Запада в определенном смысле неимитируем.