Прошел год. Оля успела приспособиться к бабушкиной болезни, створки сложного внутреннего мира опять замкнулись, защищая от грубой реальности. Она осталась все той же «вещью в себе», нищий хлопотный быт отнимал у нее время и силы, но душу не задевал. Она смирилась с тем, что бабушка больна и никогда не поправится. Однако тут нагрянула другая беда, стихийное бедствие, мировая катастрофа: Оля Гуськова влюбилась.

Когда двадцатитрехлетняя студентка философского факультета, «свободный непознаваемый субъект» с томиком Ницше и православным Молитвословом в потертом рюкзачке, в джинсах, которые порваны на коленках не потому, что это модно, а потому, что все равно, с лицом сказочной принцессы, душой схимницы и мозгами революционерки-анархистки, влюбляется впервые в жизни, да еще в женатого, богатого и легкомысленного человека, это действительно катастрофа.

— Ну, говорите, я слушаю, — устало вздохнула Катя, — вам, наверное, нечего теперь сказать. Все кончилось, Глеба нет больше.

Она уже хотела нажать кнопку отбоя на своем радиотелефоне, но услышала тихий мужской голос:

— Прости, это я.

— Паша? — Ее голос заметно дрогнул.

— Я просто хотел спросить, как ты себя чувствуешь?

— Спасибо. Нормально.

— Ты одна сейчас?

— Нет, я не одна, — зачем-то соврала Катя. — Скажи, пожалуйста, что произошло в театре между тобой и Глебом?

— Ничего особенного. Твой муж был недоволен, когда увидел меня в буфете. Он подошел и высказал мне все, что думает по этому поводу. Я не стал ему отвечать, как всегда. Он разозлился еще больше, попытался меня ударить. Он был пьян и не соображал, что творит. Я перехватил его руку, вмешалось несколько человек. Его успокоили и увели.

— А потом?

— Я ушел. Я боялся: он не остановится на этом, увидит меня еще раз, и тогда уж не избежать громкого скандала. Мне не хотелось, чтобы это случилось на твоей премьере.

— Значит, во втором акте тебя в театре не было. Где же ты провел остаток вечера?

— Я просто слонялся по городу. Дошел пешком до Патриарших, посидел на скамейке, потом отправился домой. А цветы подарил какой-то прохожей старушке. Она очень удивилась и тут же, у меня на глазах, продала букет юной парочке, которая целовалась на соседней скамейке. Всего за десятку.

— Дешево, — усмехнулась Катя, — букет наверняка был шикарный. Розы, как всегда?

— Да, семь темно-красных роз. Очень крупных. Знаешь, они казались в темноте почти черными, бархатными.

— Паша, я ведь просила тебя никогда мне не звонить, — вдруг спохватилась Катя.

— Зачем ты обманываешь себя, Катенька? Чего ты боишься? Особенно теперь… — Паша, я ведь просила… Зачем ты позвонил именно сейчас? Чего ты хочешь?

Катя расхаживала по огромной гостиной с телефоном в руках. Собственный голос в тишине пустой квартиры казался ей неприятно громким.

— Не знаю, — честно признался он, — я подумал: ты одна, тебе плохо, и, может быть, нужна моя помощь.

— Нет, мне не нужна твоя помощь. Не звони мне никогда. Ты ненавидел Глеба, а его нет больше. И я не желаю говорить с человеком, который… — Она заплакала и, не сказав больше ни слова, нажала кнопку отбоя.

«Сейчас он перезвонит, но я не возьму трубку», — подумала она, пытаясь успокоиться.

Но он не перезвонил.

Глава 4

Ирине Борисовне и Евгению Николаевичу Крестовским всегда хронически не хватало денег. Ирина Борисовна работала делопроизводителем в отделе кадров маленького НИИ и получала девяносто рублей в месяц.