|
Прислонился к лошади, и слышно мне, как она мелкой дрожью бьется. Я пошел, погладил ей морду и надумал: дам сена. Вырвал из саней клок и стал с рук совать лошадям. Они протянулись вперед, и я увидал, как дрожат ноги у молодой: устала. Выставит ножку вперед, и трясется у ней в коленке. И я все сую, сую им сено; набрал в полу, держу, чтобы ветром не рвало. Кончится у них сила, и тогда все пропало. Я их все кормил и гладил. Достал я два калача, что дядька дал. Они мерзлые, каменные. Я держу руками, а лошадь ухватит зубами и отламывает, и вижу - сердится, что я хлибко держу.
Постояли мы. Оглянулся я на сани - замело их сбоку, и уж через верх снегом перекатывает. Я только взял лошадь под уздцы - двинули обе дружно, и я не сказал ничего. Я иду между ними, держусь за дышло, и идем мы втроем. Тихонько идем. Я не гоню - пусть как могут, только бы шли. Иду и уж ничего не думаю, только знаю, что втроем: я да кобылки, слушаю, как отдуваются. Уж не оглядываюсь на сани и спросить боюсь. И вдруг стена передо мной, чуть-чуть дышлом не вперлись. И враз стали мы все трое... Обомлел я. Не чудится ли? Ткнул кнутовищем: - Забор! Ударил валенком - забор, доски! Как вспыхнуло что во мне. Я к саням: - Марья Петровна! Приехали! - Куда?! Митька из саней выкатился, запутался, стал на четырех, орет за матерью: - Куда, куда? - А черт его знает! Приехали! |
