Борис Житков. Метель
Мы с отцом на полу сидели. Отец чинил кадушку, а я держал. Клепки рассыпались, отец ругал меня, чертыхался: досадно ему, а у меня рук не хватает. Вдруг входит учительша Марья Петровна - свезти ее в Ульяновку: пять верст и дорога хорошая, катаная, - дело на святках было. Я оглянулся, смотрю на Марью Петровну, а отец крикнул: - Да держи ты! Рот разинул! Мать говорит: - Присядьте. А Марья Петровна строго спрашивает: - Вы мне прямо скажите: повезете или нет? Отец в бороду говорит: - Некому у нас везти! - И стал клепки ругать крепче прежнего. Марья Петровна повернулась - и в двери. Мать накинула платок и, в чем была, за ней. Я тоже подумал, что стыдно. Вся деревня знает, что мы новую пару прикупили, двух кобылок, и что санки у нас есть городские. Мать вернулась сердитая. - Иди, запрягай сейчас, живым духом! Я держать буду. - Оттолкнула меня и села у кадушки. Вижу, отец молчит. Я вскочил и стал натягивать валенки. Живой рукой запряг. Торопился, а то вдруг отец передумает? Запряг я новых кобылок в городские санки, сена навалил в ноги, сел на облучок бочком, форсисто, и заскрипел санками по улице прямо к школе. День солнечный был, больно на снег глядеть - так блестит; парой еду, и на правой кобылке бубенчики звенят. Только кнутовищем в передок стукну - эх, как подымут вскачь! - молодые, держи только. Чертом я подкатил к учительше под окно. Постучал в окно, кричу: - Подано, Марья Петровна! Сам около саней рукавицами хлопаю - рукавицы батькины, и руки здоровые кажутся - как у большого. Марья Петровна кричит в двери - из дверей пар, и она - как в облаке: - Иди погрейся, - кричит, - пока мы оденемся. - Ничего, - говорю, - мы так, нам в привычку. Топаю около саней, шлею поправляю, посвистываю. А что? Пятнадцать лет, мужик уже скоро вполне. Вот вышли они: Марья Петровна и Митька. Она своего Митьку завязала глаз не видать. Весь в платках, в башлыке, чужая шуба до полу, еле идет, путается и дороги не видит. Учительша его за руку тянет. А ему тринадцатый год. Летом мы с ним играли, подрались; я ему, помню, накостылял. Ему стыдно, что его такой тютей укутали, разгребает башлык варежкой, а я нарочно ему ноги в сено заправляю, прикрываю армяком. - Так теплее будет. Вскочил на облучок, ноги в сторону, обернулся: - Трогать прикажете? - И зазвенел по дороге. Скрипят полозья - тугой снег, морозный. Пять верст до Ульяновки мигом мы доехали. Марья Петровна Митьке все говорила: - Да не болтай ты - надует, простудишься! А я на кобыл покрикиваю. В Ульяновке они у тамошней учительши гостили. А я к дядьке пошел. Еще солнце не зашло, присылает за мной - едем. Ульяновка, надо сказать, вся в ложбине. А кругом степь; на сто верст одни поля. Дядька глянул в дверь и говорит: - Вон, гляди, воронье под кручу попряталось, вон черное на самом снегу умостилось - гляди, кабы в степи-то не задуло. Уж ехать - так валяй вовсю, авось проскочишь. - Ладно, - говорю, - пять верст. Счастливо! - И отмахнул шапкой. Пока запрягал, пока учительша Митьку кутала, смотрю - сереть стало. Только я тронул, а дядька навстречу идет, полушубок в опашку. - Не ехать бы, - говорит, - на ночь-то! Остались бы до утра. А я стал кричать нарочно, чтобы учительша не услыхала, что дядька говорит: - Хорошо, я матке поклонюсь. Ладно! Спасибо! И стегнул лошадей, чтобы скорее от него подальше. Выбрались мы из низинки. Вот она, ровная степь, и дует поземка, по грудь лошадям метет снег. И на минуту подумалось мне: "Ай вернуться?" И сейчас как толкнул кто: мужик бы не струсил; вот оно, скажут, с мальчишкой-то ездить - завез, и ночуй. Пять верст всего. |
