— Но это невозможно, следователь Корытников уволился! — забегая перед ними, защебетал Жеребцов.

— Пётр Петрович Корытников достиг неимоверных высот в сыскном деле и мог бы послужить ещё долгие годы для общей пользы, но вы, Дмитрий Сергеевич, изволили оскорбить его, нарушив все предписания, касаемые судопроизводства в нашей губернии и в империи в целом. Поэтому сделайте милость, езжайте к Петру Петровичу и принесите ему свои извинения, после чего попросите его незамедлительно приехать в Грузино.

— Но как же?! — От губернаторской рожи можно было прикуривать, такой красной она сделалась, круглые синие стёкла казались мёртвыми птичьими глазами.

— Делайте, как вам приказано! — рявкнул Аракчеев. И тут же обратился уже другим, более миролюбивым, тоном к явно произведшему на него благоприятное впечатление Псковитинову. — Я пойду к себе, отдохну, переоденусь и навещу вас. Агафон покажет ваши комнаты. — После чего Аракчеев действительно покинул компанию, оставив Псковитинова наедине с ненавидящим его Жеребцовым, доктором Миллером, фон Фрикеном и дворецким Агафоном.

Характерно и то, что Аракчеев отклонил награждение высшим орденом империи — Андрея Первозванного, которым его отметил Александр I по результатам военной кампании 1808–1809 гг., мотивируя это тем, что он не принимал непосредственного участия в военных действиях, а потому такой высокой награды не заслуживает.

— Пожалуйте по этой лестнице, ваши комнаты давно готовы. Вы без слуг? Так я выделю вам казачка порасторопнее. — Шаркая ногами, старец едва поспевал за стремительным Псковитиновым. Широкая белая лестница в четыре марша вела на второй этаж, скорее всего, к парадным залам. На стенах Александр Иванович приметил занятный лепной орнамент, снизу и сверху. Посередине на протяжении всего пути гостей сопровождали полотна, изображающие сцены из жизни греческих богов. Потолок был украшен хрустальными плафонами и картиной, изображающей рождение Венеры.

— Давно ли ты служишь здесь дворецким? — разглядывая полотна, поинтересовался Александр Иванович.

— Дворецким лет с тридцати, а до этого был и поварёнком, и пажом, и… кем только ни был, пока дослужился. — Старик махнул рукой. — Только уволили меня лет пять тому. Вот видишь, барин, какая на мне старая ливрея? А всё потому, что я сохранил её у себя дома. Когда Настасья Фёдоровна погнала меня со службы, старый, мол, нерасторопный стал, я доживал свой век у племянницы и её мужа. Ну и натерпелся. — Он вытер платком слезящиеся глаза. — После меня должность дворецкого перешла к Ивану Андреевичу Стромилову. Изволил руки на себя наложить, греховодник. Да, страшно как, о-о-о, не приведи господи ещё раз такое увидеть, горло себе перерезал. Вот я теперь на его могилку и хожу. Сначала, когда погнали, проклинал, было дело, а теперь молюсь за упокой души раба Божьего. Похоронили-то за оградой, потому как самоубийца. А я всё одно хожу. Жалко человека потому что, плохо я об нём тогда думал, злился сильно. Думал, он, Стромилов, Настасье Фёдоровне про меня чего наговорил, а он вишь ты… тридцать пять годков всего на земле-то пожил, солнышку порадовался… Сыновья теперь без него, без отца как же… А после него дворецким стал Иван Малыш, который до этого тоже был дворецким, но только во флигеле у Настасьи Фёдоровны. А так, чтобы на два дома, это он вот несколько дней как… Но это только так говорят, мол, малыш, на самом же деле он совсем даже не маленький, я бы даже по-другому сказал, да вы и сами скоро увидите, потому как он под арестом ныне. Оттого и меня спешно на старое место и призвали. Призвать призвали, а новой ливреи не дали…

— Отчего же Иван Андреевич с собой покончил? Известна причина?

— Как не знать. Настасья Фёдоровна в начале августа изволила погреб графский проверить и большую недостачу обнаружила.