Аллес, фрейнд, приплыли. Песец котенку, срать не будет. А начиналось вроде все хорошо.

– Хорошо стреножили?

Когда слышишь такое, не нравится все и сразу. От тона говорящего и до заложенного смысла. Не говоря о недавних воспоминаниях. Хаунд, рыкнув, попытался дернуться.

Не вышло. Руки-ноги намертво закрепили к чему-то, смахивающему на носилки, а на голову тупо нацепили мешок. Вонючий и, в лучшем случае, из-под гнилой картошки. Рот замотан, даже типа кляп внутри, хорошо хоть не такой блевотворный, как штуковина на башке.

– Да. Не порвет.

– Что с рукой у него, выяснил?

– Когда брали, то ранили. Врач что-то делал, заживет, думаю. Он же мутант, им это как два пальца об асфальт.

Да ну, рихтиг? Жутко хочется показать, что ему как два пальца об асфальт. К примеру – вспороть пару трахей у каких-то неведомых ублюдков.

– Смотри, чет он дергается!

– Очнулся. Снимай мешок.

Глаза Хаунд напряг сразу, как услышал последнее. Глаза штука важная, их беречь нужно. А уж как там рассеивается солнечная радиация через убитый озоновый слой и рассеивается ли вообще, само собой, ему неизвестно. Потому он так любил маски с темными стеклами, берег каждую и всегда старался держать про запас парочку.

А как еще, если зенки такие?

Какие?

Первое – хорошие, мутировавшие глазенапы, выдающие его природу сразу, даже если всю башку замотать. Попался ему как-то врач-окулист, не из тех, что на Клинической станции Самары жили-поживали, оказавшись там в Войну из медуниверситета и его больницы. Не, шиш, лекарь попался интересный, попалась, вернее. Работала тетя всю свою сознательную жизнь в больнице имени Ерошевского, одной из лучших на всю страну из занимавшихся зрением. И вцепилась в него, случайно столкнувшись на Гагаринской, как репей в собачий хвост, натурально, йа.

Вот тут-то пряталось второе интересное про глаза и не самое лучшее, если вдуматься. Зрачок у Хаунда оказался схож с лисьим, вертикально-овальный и меняющий форму, приспосабливаясь к освещению. Мудреное слово «тапетум», какой-то специальный слой, идущий в глубине глаза, позволял видеть даже при слабом освещении. И вот все эти особенности, с одной стороны, роскошно порадовали саму докторицу с Хаундом, а с другой… А с другой Пес огорчился. Потому как дорожить и беречь такое сокровище ему рекомендовали очень серьезно.

А тут прямо никакого уважения, из потемок да на белый свет. Скоты, одно слово.

– Кабздец, красавчик.

– Хрена се образина.

Нависли сверху, уставившись и сопя. Вот и маска нашлась, трофеем на чужой башке, бритой под ноль. Ладно бы лицо еще было нормальным, раз уж считает его то ли образиной, то ли красавчиком в степени минус пять. А так – дебил дебилом, хрюкальник, совершенно не помеченный печатью интеллекта, только оспинами да следами прыщей.

Хаунд рыкнул через свой намордник, совершенно не желая молчать перед упырями.

– Дергается, ишь чево. Спокойно лежи, рожа.

Дебил молчал, скалился и считал себя хозяином, свинота – натурально розовощекий порось с брылями отвисших щек. Еще и щетина сивая, ну вылитый кастрированный хряк, йа.

Спокойно, значит?

– Не угомонишься, падла, я тебе руку вообще в фарш превращу, понял?

Хаунд зыркнул напоследок и затих. Руку снова дергало изнутри укусами раскрошившихся гнилых клыков. А она ему точно пригодится в ближайшее время.