– Сын…

Чего сын, чего сын?!

Злость накатила снова, дикая, черная и рвущая изнутри в клочки.

– Чего сын? Ты зачем меня сюда привез? Чего сюда вообще поперся? Мы плохо во Владике жили?! Из-за мамы страдал, места себе не находил. А лучше места не нашел? Ты тут даже молока мне купить не можешь, зарплаты не хватает, за триста рублей пол-литра брать! У меня концентрированное уже течет отовсюду! Приехали, блядь!

– Че сказал?!

– Через плечо сказал! Чего доебался до меня?!

Отец встал, глянул зло, пробирая злобой куда-то внутрь. Макар замер, глядя на сжимающиеся пальцы, складывающиеся в кулак.

Рука отца тряслась, явно желая прописать Макару в ухо. Отец сдержался.

– Знать тебя не хочу.

Развернулся. Грохнул дверью в его комнату, сумку взял, грохнул входной, щелк замком. Вот он и опять один остался.

Макар шмыгнул носом, подошел к окну. Глянул на серый двор, на серую грязь, на серое море вдалеке. Серое, холодное, что они тут забыли?

Повернулся к своей яркой полке. Глаза смотрели через пелену, слезы эти снова сами наружу рвутся. Тихо, тихо! Яркие пятна перестали расплываться, сложились в Новогодний поезд, в самосвал, рыже-черный, в катамаран с высокой мачтой и двумя пластиковыми переливающимися парусами, в паровоз с трубой и красной крышей, в…

Макар прижался к углу комнаты, вцепился зубами в рукав, заскрипел ими по теплой фланели в клетку, задрожал. Этот паровоз на семь лет мама купила, принесла, он тогда еще запутался, мама забрала конструктор, сказала – позже вместе соберем, он расстроился, а через полгода, найдя в ее шкафу, сел и к приходу родителей собрал весь.

И самосвал… самосвал отец купил, точно, только мама подарила, отец-то в командировку уехал опять, он вообще дома не жил, мотался туда-сюда, они с мамой его ждали, пельмени лепили к приезду, вечером она ему книжки читала, лежали на теплом диване в их комнате, укрываясь одеялом, Макар даже засыпал там, под ночник с желтым абажуром, а мама тихо вставала, варила себе кофе и…

Макар расплакался, глотая слезы пополам с соплями и обидой, давил внутри крик, так и рвущийся наружу, трясся в никогда раньше не случавшейся истерике, боясь сам себя. Да как же так?! Встал, чтобы открыть форточку и пустить свежего воздуха в жарко натопленную комнату. Лето, тоже мне, даже во Владике…

– Северов, пизды получишь в школе!

Открыл форточку. Эти сидят вон, ждут, на лавке в дальнем конце двора. Суки.

В школе пизды получит? Опять домой приходить и отцовские нотации слушать?

Да ну нахер.

Проблемы одна за другой накатывали, как волны проклятого моря. Макар будто тонул, барахтаясь в их холоде. Отчаянно хотелось с кем-то поговорить, хотя бы с бабушкой. Он сходил в прихожую за телефонной трубкой, повертел ее в руках, посмотрел на часы и отложил в сторону. Во-первых, это здесь «день» – долгий-долгий день длиною чуть ли не в месяц! А во Владике сейчас глубокая ночь и бабушка наверняка спит. Во-вторых, дозвониться на большую землю – проблема. Макар подошел к окну и сел на подоконник, уставившись вдаль. Холодный шар солнца будто застыл на одном месте низко над морем выцветшей елочной игрушкой. Или апельсином?

Мысль о зимнем празднике больно кольнула где-то внутри, всколыхнув воспоминания. Мама, нарядившись дедом морозом, вручает подарок. Цветастая бумага с веселым снеговиком трещит под неловкими пальцами, разлетается, оседает мятыми ошметками на полу. Ему тогда было сколько, лет десять? Да, где-то так. А машинку-трансформера он все еще помнит. И ту беззаботную радость от обладания новой игрушкой. Но тогда Макар был маленьким, верил в сказки и любил игрушки.

Беззаботное время прошло – изменилось уж больно многое.