В номер он возвратился с твердым намерением при первой же встрече с Кавказом сообщить о своем решении — немедленно отправиться на фронт и там присоединиться к Гуму. Но на следующий день ни утром, ни в обед Кавказ не появился, тогда он решил действовать сам. Комендант, немало повидавший на своем веку, в глубине глаз которого пряталась затаенная грусть, терпеливо выслушал. Он не знал ни турецкого, ни абхазского, но по горящим глазам Ибрагима понял, чего тот хочет, и пообещал включить в ближайшую команду добровольцев, отправляющуюся на гумистинский фронт. Приободрившись, Ибо возвратился в номер и принялся паковать сумку. За этим занятием его и застал Кавказ. Пришел он не с пустыми руками, за плечами висел туго набитый рюкзак. Ибрагим вяло пожал ему руку и, пряча глаза, не решался сказать главного. От проницательного взгляда Кавказа не укрылось его состояние.

— Ибо, что случилось? — насторожился он.

— Я… Я решил… — пытался тот найти нужные слова.

— Чего решил?! Все уже решено!

— Гум ушел на фронт, — убито произнес Ибрагим.

— С кем?

— Не знаю.

— Куда?

— Под Верхнюю Эшеру.

— В чей батальон?

— Если бы я знал, — глухо произнес Ибрагим и положил на стол записку Гума.

Кавказ прочитал, все понял и, смягчившись, сказал:

— Не переживай, с ним все будет нормально, там сейчас тихо. Завтра узнаю, где воюет.

— Вот-вот! Он воюет! А я… — И тут Ибрагима прорвало: — Он на Гумисте, а я здесь в столовке подъедаюсь!.. Я… Я трус!

— Трус?! Перестань молоть ерунду! Трус сидит у камина, а ты здесь! Ты настоящий боец! — пытался переубедить его Кавказ.

— Боец!.. Боец — это Гум, а я… — Ибрагим потерянно махнул рукой и отвернулся к стене, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

Кавказ нахмурился и решительно отрезал:

— Все, Ибо, хватит сопли распускать! Война еще не закончилась и на твой век хватит!

Сбросив с плеч рюкзак, он распорядился:

— Переодевайся, и поживее! Через пять минут жду в машине! Пора начинать службу!

— Ибрагим не шелохнулся и с трудом выдавил из себя:

— Я… Я, наверное, не смогу.

— Что-о?! Ты что несешь?! Что я скажу Владиславу Григорьевичу?! — опешил Кавказ.

Ибрагим страшился оторвать взгляд от пола и упрямо твердил:

— Я решил. Я еду на фронт к Гуму! Я еду…

— На фронт?.. А мы что, по-твоему, здесь штаны протираем?!

— Прости, Кавказ, но я… — лепетал Ибрагим.

Тот сурово сдвинул брови, ничего не сказал и тяжело опустился на жалобно скрипнувший стул. В наступившей, казалось, звенящей от напряжения тишине стало слышно, как под порывами ветра в соседнем номере жалобно дребезжала распахнутая форточка, а неисправный кран в душевой отзывался приглушенным клекотом.

Ибрагим съежился, ожидая град упреков, но прошла секунда, за ней другая — и ничто не нарушило этой, вдруг ставшей для него невыносимо долгой паузы. Он вздрогнул, когда рука Кавказа коснулась плеча, и поднял голову. Их взгляды встретились, и из груди Ибрагима вырвался вздох облегчения. В печальных глазах друга не было и тени упрека. Потеплевшим голосом он сказал:

— То, что на фонт рвешься, молодец! Значит, я в тебе не ошибся. Повоевать ты всегда успеешь, а теперь поговорим спокойно.

Ибрагим обмяк и присел кровать.