— То, что на фонт рвешься, молодец! Значит, я в тебе не ошибся. Повоевать ты всегда успеешь, а теперь поговорим спокойно.

Ибрагим обмяк и присел кровать. Кавказ пробежался по нему внимательным взглядом и, словно примеряясь к разговору, спросил:

— Ибо, ответь, нет, не мне, а самому себе на один вопрос: почему ты рвешься на фронт?

— Как — почему?! Я приехал воевать, а не в тылу отсиживаться!

— Та-а-ак. А мы что, по-твоему… — и здесь глаза Кавказа потемнели, — в охране Владислава Григорьевича с жиру бесимся?

— Ну что ты! У меня и в мыслях такого не было! — смешался Ибрагим.

— Было или не было — не в том дело. Ты полагаешь, что только Гум жизнью рискует, а в тылу, в охране, жизнь — малина: жрать от пуза и пить в три глотки. Так ведь? Говори как есть!

— Ну зачем так, Кавказ?!

— И все-таки считаешь, что тут «теплое место», — с горечью произнес он, его лицо затвердело, а в голосе появился металл: — Да, на фронте смерть ходит рядом! Да, каждый день на Гумисте умирают ребята. Но не только там, а и в Афоне и Ткуарчале гибнут люди.

— Но на фронте я хоть какую-то пользу принесу, а тут что?! — выдавил из себя Ибрагим.

— Пользу, говоришь? А какая польза от смерти? Разве сюда едут умирать?

— Нет, конечно, но если надо, то продать жизнь подороже, а не подохнуть, как баран, под дурной бомбой.

— Продать жизнь? А кто знает ей цену? Кто?!

Вопрос, похоже, Кавказ задавал больше самому себе. Годы службы в турецком спецназе для капитана Атыршбы сложились в одну бесконечную череду боевых операций и боев в Ираке и Афганистане, которые оплачивались только одной ценой — жизнями врагов и товарищей. Он давно уже мыслил сухими цифрами безвозвратных потерь и невосполнимого ущерба противнику. Но здесь, на родине предков, рядом с наивными романтиками и необстрелянными мальчишками, готовыми без колебаний умереть только за одно слово — «Абхазия», он, давно задолжавший смерти, может быть, впервые за все время так остро ощутил цену жизни и с непривычной мягкостью произнес:

— Ибо, с жизнью, а тем более своей, нельзя легко расставаться. Никому не дано определять ее цену!

Ибрагим молчал, не зная, что ответить, и за него сказал Кавказ:

— Нет и не будет таких весов, на которых можно измерить пусть одну, даже самую маленькую человеческую жизнь. Господь так устроил мир, что мы приходим в него для того, чтобы, когда придет время, передать ее другому. Мы даем жизнь детям, а они — нашим внукам. Но сегодня, — и в его глазах появился стальной блеск, — мы не вольны распоряжаться своими жизнями, они принадлежат только ей — Абхазии!

— За нее я и приехал воевать, и потому… — снова оживился Ибрагим.

— Говоришь, за Абхазию? А чем она является для тебя? — перебил Кавказ.

И этот, казалось бы, простой вопрос, на который Ибрагим давно дал себе ответ, здесь, в самом сердце Абхазии, где полтора столетия назад Арсол, Коса и Гедлач Авидзба, не щадя себя, сражались за ее свободу, снова поднял в душе юноши бурю чувств. За два последних дня ему пришлось пережить столько, сколько не выпадало за предыдущие девятнадцать с половиной лет. В них спрессовались вся его жизнь и память сотен тысяч махаджиров. Он задумался, пытаясь найти ответ: «Действительно, чем там, в далеком Стамбуле и Лондоне, была для него Абхазия?.. Печальной старой сказкой, передававшейся из поколения в поколение?.. Терра инкогнита?.. Прекрасной и несбыточной мечтою?.. Мечтою?!»

— Мечтою! Именно мечтою! — вслух произнес Ибрагим.