...Весь оркестр в сборе, никто не был в отпуске. А самыми распоследними, слегка под хмельком, явились мой брат Юрик и его приятель по прозвищу Боцман.

Тучи сгустились у меня над головой. Я стояла в коридоре, ждала, когда присяжные заседатели пригласят меня в зал суда, и чуяла, что дело будет нешуточным. Хотя, понятно, Елена не даст в обиду. Я знаю, что она меня любила. Нет, лучше так: меня она любила больше всех. Серьезно. Мы с ней вечерами подолгу разговаривали вдвоем. Все молчат, слушают, а мы с ней разговариваем.

Я как-то ночью жутко проголодалась, мы с ней разъели по пирожку, и голод утих.

Елена меня научила школьную форму гладить под матрацем. Кладешь с вечера платье, фартук под матрац, ложишься спать, а утром встал - все гладкое, никакого утюга не надо.

Мы понимали друг друга без слов.

У нас перед сном в интернате под предводительством Пергюнта дежурные проверяли свежесть ног интернатских воспитанников. Невзирая на лица откидывают одеяла:

- Это у кого такие черные ноги???

Негр Фред Отуко:

- Я мыл, клянусь мамой!!!

Однажды я в знак протеста синими чернилами написала на ногах:

"Они устали, дайте им отдохнуть!"

Пергюнт прямо взвился до потолка, подумал, я сделала татуировку.

Елена его еле угомонила.

Поэтому, когда она позвала меня: "Маруся!", - я смело шагнула в класс и встала перед публикой - с таким же точно видом, с каким я теперь, профессиональный детский клоун, всю жизнь выхожу и говорю: "Здравствуйте, дорогие друзья!.."

- Итак! - сказала Елена каким-то неожиданно чужим голосом. - Произошло ЧП. В классе была распространена скверная песня, петь которую - стыд!

- И позор! - добавила Евдокия Васильевна.

- А распространила ее... - Елена вытянула руку в мою сторону, - вот эта вот Маруся!

И как она пошла меня разделывать под орех. А я смотрю на нее, смотрю, смотрю, не отрываясь, жду, что она подмигнет. Мол, так и так, войди в мое положение! Велели пропесочить - я песочу. Но мы-то с тобой знаем, что почем.

Нет, ничего, ни знака, ни улыбки. Она с ледяным спокойствием встретила мой ожидающий тайного жеста взгляд, и в голосе ее зазвучал титан.

Я остолбенела.

Еще вчера мы с ней гуляли в рябиновой роще за интернатом, отогревали свиристелей. Сюда в морозы слетаются из леса свиристели. Наедятся мороженой рябины, набьют животы и падают с деревьев - у них внутри все замерзает. Возьмешь его, положишь за пазуху, отогреешь, он дальше летит.

С Еленой вдвоем мы ходили здороваться с этой рощей. До сих пор я помню в своей руке ее теплую руку.

И вдруг этот холод и безразличный тон. Ее науськали, ясно, ей дали команду, спустили распоряжение - она не сама.

...Но где, где, где она взяла такие слова?

Причем все в классе, как мне показалось, кроме Владимира Павловича и Евдокии Васильевны, глядели на меня с нескрываемым сочувствием. Особенно африканский посол. Ну, правда: дикость и несуразность - за партами сидят взрослые люди, а перед ними, втянув голову в плечи, стоит маленькая девочка, довольно неказистая. Ее срамят, жучат, и чехвостят, и доказывают, опираясь на теоретические доводы, которых никто из присутствующих так и не понял, что она привнесла в жизнь достойного учебного заведения какую-то страшную, неприличную песню, навеки подмочившую авторитет интерната.

Елена распекала меня, корила и честила, в конце концов вздохнула и сказала:

- Итак, мы ждем твоего извинения.