– Это – моя сестра, Ева Хэмилтон, – продолжила Элеонор, и Финн пожал мне руку. Надо сказать, рукопожатие было довольно крепким.

– Рад с вами познакомиться, – сказал он. Голос его был глубоким, и произношение выдавало коренного обитателя Чарльстона. Моя мать говорила так же. Она использовала это преимущество для привлечения клиентов, заказывавших у нее платья и костюмы, которые она моделировала. В их глазах идеальная речь портнихи придавала ее изделиям дополнительный шик, словно престиж и респектабельность можно было зашить в каждый шов. Однако Финну Бофейну не нужно было демонстрировать свое произношение, чтобы выглядеть внушительно и производить впечатление на окружающих. Его манера держаться и эти поразительные глаза и без того привлекали всеобщее внимание.

Маленькая Женевьева тоже протянула мне руку и пожала ее. Я просто была не в силах оторвать от нее взгляд. Она была похожа на ангела с картин Рафаэля. У нее была нежная бело розовая кожа и широко расставленные серые, как и у ее отца, глаза, от которых, казалось, ничего нельзя скрыть. Но самое большое очарование придавала ей улыбка, словно говорящая: да, мир несовершенен, но я все равно буду радоваться жизни.

– Рада с вами познакомиться, – произнесла девочка, наклоняясь ко мне, словно хотела получше меня рассмотреть. – Вам подходит имя Ева, – сказала она, склонив голову набок. – А Элеонор сказала, что я могу называть ее Элли, потому что она точно больше похожа на Элли.

Я метнула взгляд на Элеонор. Имя Элли ассоциировалось у меня с моей потерянной сестрой, той, которая заразительно смеялась, имела склонность к безумным выходкам и играла на пианино так, словно музыка была мостом между ней и небесами. Я всматривалась в ее лицо, надеясь, что звук этого имени воскресит дух Элли, но видела перед собой лишь Элеонор.

Мать подошла к двери, приглаживая волосы, которых, видимо, целый день не касалась расческа. Она провела рукой по халату, словно хотела проверить, на все ли пуговицы он застегнут. Ее растоптанные тапочки шлепали по деревянному полу, но все присутствующие были слишком хорошо воспитаны, и на их лицах не отразилось ничего, кроме вежливого внимания.

– Я – Диана Мюррей, мать Элеонор и Евы. Рада наконец познакомиться с вами.

В ее словах чувствовалось легкое осуждение, словно мистер Бофейн уже давно должен был бы прислать ей приглашение на встречу для личного знакомства.

– Моя девичья фамилия Олстон. Если я не ошибаюсь, мой отец, Джеймс Рейвнел Олстон, и ваш дед учились в одном классе в школе Портер Гауд.

На лице Финна не отразилось ровным счетом ничего при таком фамильярном упоминании его родственника, и он лишь церемонно пожал протянутые пальцы матери, как будто эта сцена происходила в зале роскошной усадьбы и на собеседнице было бальное платье. По выражению его лица легко можно было представить, что именно так он ее и воспринимал.

– Теперь понятно, от кого ваши дочери унаследовали свою красоту, миссис Мюррей, – сказал он, причем его южный акцент стал гораздо заметнее, чем раньше, словно это был актер, исполняющий предназначенную ему роль. Впрочем, полагаю, каждый из нас актер в театре жизни.

И мать, и Элеонор покраснели от смущения, и не успела я подумать, что это был весьма щекотливый момент для моей сестры, как после пробежки вернулся Глен, загорелый, мускулистый и мокрый от пота. Он, должно быть, заметил «Мерседес», стоящий у обочины, так как открыл дверь с необычной для него осторожностью и заглянул внутрь с выражением, которое можно видеть на лице ребенка, снимающего крышку с волшебной табакерки и ждущего, когда из нее выскочит чертик.

Красная как рак Элеонор представила новое действующее лицо, и я увидела, как Глен оценивающе разглядывает мистера Бофейна.