– Вот так будет лучше, – сказал он, скидывая пиджак и набрасывая его мне на плечи. Поток воздуха из кондиционера пронзала влага, словно холодный нож, отчего по коже побежали мурашки, но я была уверена, что пиджак меня не согреет.

Я куталась в пиджак своего начальника, и меня переполняло чувство благодарности, все еще смешанное с крайним смущением.

– Я вам очень признательна, – сказала я, когда он завел мотор и выехал на пустынную улицу. Украдкой бросая на босса взгляды, я в неверном свете мелькающих уличных фонарей обратила внимание на резкие линии его подбородка, которых раньше не замечала. Вроде бы он сказал, что у него были какие то дела в этом районе, а потом ему захотелось выпить.

– А я вас никогда раньше у Пита не видела, – сказала я, пытаясь разрушить неловкое молчание.

Он ответил не сразу.

– А я здесь никогда и не был. Просто пришлось выполнить просьбу одного из членов семьи и встретиться кое с кем в баре. – Я почувствовала на себе его внимательный взгляд. – Признаюсь, был весьма удивлен, встретив вас там.

– Я иногда прихожу туда играть на пианино. Пит платит мне наличными пятьдесят долларов в час плюс чаевые.

Мне хотелось шлепнуть себя по губам за то, что наговорила лишнего, напоминая боссу об унизительной сцене, невольным свидетелем которой он стал.

Мистер Бофейн некоторое время молчал.

– Я и не знал, что вы играете на фортепьяно, Элеонор. Должен сказать, вы замечательная пианистка.

Я уставилась на него, разглядывая четкий профиль, вырисовывавшийся на фоне бокового окна. Несмотря на то что я работала в его компании уже более двух лет и он подписывал мои чеки, я не ожидала, что он что то знает обо мне, кроме имени и того, что я всегда соглашалась на работу во внеурочное время. И что на моих руках больная сестра и я иногда опаздываю или ухожу раньше, но всегда наверстываю потерянное время. Поэтому его неожиданный интерес к моей персоне весьма меня удивил.

Я посмотрела на свои пальцы, все еще сжимающие сумочку.

– Отец научил меня еще в детстве. Он хотел, чтобы я поступила в Джульярдскую школу искусств.

Я и сама не понимала, зачем я говорю ему это. Казалось, что темнота каким то таинственным образом превратила салон машины в исповедальню.

Он ничего не сказал на это. Может быть, тоже знал, что такое детские мечты и как легко они исчезают под наплывом суровой реальности взрослой жизни, накрывающей нас, словно приливная волна, и утаскивающей все, что нам дорого, назад в море.

– Знаете, никогда не поздно начать. Я имею в виду, стать тем, кем вам всегда хотелось быть. Моя дочка все время об этом твердит.

На его щеках наметились складки, как будто он пытался улыбнуться. Я не была знакома с его дочерью и даже никогда не видела ее, но Люси сообщила мне, что несколько лет назад девочка сильно болела и жила с мистером Бофейном, а не с матерью, а мне и в голову не приходило задавать лишние вопросы по поводу личной жизни начальника.

– А как ваш отец относится ко всему этому сейчас? – неожиданно спросил он.

Его вопрос застал меня врасплох.

– Он погиб. Утонул, когда мне было четырнадцать лет.

Я отвернулась, потому что в глазах защипало, как в тот день, когда я, сидя на пирсе, чувствовала брызги соленой воды на лице, и ожидание было бесконечным. Я не уходила, даже когда шторм настолько усилился, что находиться там стало опасно, и полицейскому пришлось отнести меня в свою машину.

– После этого я перестала играть. А потом мама продала пианино…

Я больше не могла говорить, потому что воспоминания оказались вдруг слишком живыми и болезненными даже в скрытой бархатными занавесями воображаемой исповедальне, темнота которой обеспечивает вам анонимность.

– Извините меня, – сказал он, подъезжая к светофору и намереваясь свернуть налево.