|
Я не такой. Ты спрашивал: не завидовал ли я тому кавалеристу на площади, фронтовикам, почти своим ровесникам, кто действительно принимал участие в Параде Победы? Нет, не завидовал. Помню, в сорок пятом году я ехал домой в Тару, плыл на пароходе полутора суток. И на пристанях сходили демобилизовавшиеся солдаты. Две-три девчонки-санитарки, а может, связистки, и два-три бойца, чаще калеки… А у меня перед глазами стояли те пароходы начала войны, перегруженные, накренившиеся, увозившие сибиряков на фронт… Стояла в сорок пятом на пристани женщина. Измождённая, высосанная до предела. И двое ребятишек, схватившись за юбку, прижавшись к ней… Был бы художник, могла б выйти великая картина: «Возвращение победителей». Эта женщина, видимо, давно получила похоронку, уже никого не ждала, но приходила и приходила на пристань… Я уверен, эта тема ещё будет возникать в искусстве. Она вечная. Так что завидовать-то особенно было нечему.
По трансляции напомнили, что в 23.30 проходим Мессинский пролив, в полночь стрелки судовых часов будут переведены на один час назад, в 02 часа — остров Стромболи (правый борт). — С часами у меня смешная произошла история, — сказал Ульянов. — С лёгкой руки нашего преподавателя студии Николая Николаевича Колесникова, вскоре после войны сыгравшего, кстати, Ленина в картине Сергея Юткевича «Кремлёвские куранты», я прочёл отрывок из гоголевского «Тараса Бульбы» по радио. Впервые тогда ощутив это странное чувство одиночества перед микрофоном. Которое во мне с тех пор так и живёт. И манит. Спустя полгода, чтобы как-то заработать на жизнь, я стал утренним диктором на омском радио. И постепенно привык к микрофону. А так как мне разрешали только утром в шесть часов открывать передачи и в два часа ночи закрывать, я не успевал выспаться. Всё смешалось. И в одно прекрасное утро, оказавшись у микрофона, я не смог сообразить, который же час по омскому времени. Понёс какую-то пургу… Влетел в студию разъярённый выпускающий, вырубил микрофон. В тот же день меня с радио турнули. Но Юра, мой двоюродный брат, там диктором работает. Уже много лет. — И всё-таки мне генетика покоя не даёт, — сказал я, глядя на звёзды. — Я ведь знаю родственников, вашу тетку, сестру Маргариту Александровну, — типичные сибиряки, молчаливые, сосредоточенные, работящие. Чистоплотные. Но действительно ничем не выдающиеся. А вы — явление, не побоюсь процитировать Достоевского, чрезвычайное. — Ты это… кончай, Сергей. Какое, к шуту, чрезвычайное. Тебе что, красавица Настёна в баре по блату коньяк вместо кока-колы наливала? — Неужели это одна из безумных исторических случайностей, немыслимое соединение генов? Вы верите в судьбу, предначертанную свыше? — Вся судьба моя, честно говоря, случайна. Цепь, череда случайностей. Как, впрочем, и другие судьбы. Но о других судить не берусь, а о себе скажу. Есть один ход в искусство: папа — актёр, мама — актриса, сын — тоже. И это нормально, естественно. А я не мечтал о театре, не знал, что это такое, и вообще никакого отношения не имел. Началась война. К нам в Сибирь эвакуировали из Москвы Театр Вахтангова. И это было случайностью, которая сыграла в моей судьбе главную, быть может, роль. Два года театр работал в Омске, притом успешно, это был один из самых интересных творческих периодов. Замечательные актёрские работы! Но допрежь, прежде этого, в Тару бежал от немцев с Украины Театр имени Заньковецкой. Совсем бедный, даже не театр, а его часть. Но была при них детская студия, что-то вроде кружка. Шастали туда мальчишки, девчонки. Однажды зашёл и я, просто так, из интереса: чем это они там занимаются? Нет, вспомнил, не сам — подружка моя Хильда Удрас и уговорила, хотя я долго упирался… — Вот роль женщины! Притом почти скандинавской. |
