— Ну, давай про тех говори, кого помнишь. Как выглядели, в чем одеты? — с сильным акцентом приказал пожилой милиционер.

— Ну, обычные… Веселые, — растерялся Мика. — В такой же форме, как и вы… Давайте я вам их лучше нарисую.

— Можешь? — недоверчиво спросил милиционер-казах.

— Он может! — заржал один в штатском и протянул пожилому казаху Микин диплом чемпиона и грамоту художественной выставки. — Он у нас все может! Ты, Кенжетай Нартаевич, не гляди, что он несовершеннолетний — у него мотовило, как у твоего ишака. Ежели бы мы его в тамбуре от какой-то посикухи не оттащили, он бы ее насквозь, как шашлык на шампур, натянул! Тут тебе и второй труп…

— Тьфу, шайтан! — сплюнул пожилой казах. — Зачем такой грязный язык имеешь?! Замолчи, пожалуйста. А ты… — Он заглянул в диплом и грамоту, прочитал Микино имя. — А ты, Михаил, не слушай его. Рисуй.

Протянул Мике полевую сумку и тетрадку с карандашом и рявкнул на тех двоих в штатском:

— Да прикройте вы этого-то чем-нибудь, аккенаузен сегейн! Пошуруйте у проводников — может, какой-нибудь мешковина найдется! А ты рисуй, рисуй, сынок… Не смотри туда.

Мика сел рядом с ним, поджал ноги, чтобы не касаться подошвами липкого от Юриной крови пола, и стал рисовать по памяти…

***

Спустя минут десять пожилой милиционер ткнул пальцем в один Микин рисунок и уверенно сказал:

— Равиль Шаяхметов — сын свиньи и собаки!..

Так же убежденно потыкал во второй рисунок.

— А это, епи мать, извиняюсь, шайтан попутал, Краснов! Только кличка забыл… Ой-бояй, сынок! Как живые… Полгода в розыске!

***

«…молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели…» — с тупой настойчивостью, непрошено и неотступно эта строчка почему-то ворвалась в Микино сознание. Что это были за стихи, он и понятия не имел… Может быть, отец когда-нибудь их читал Мике?…

Но тогда почему «зеленые», что за «желтые и синие»?…

Бред какой-то…

И Юру — этого хромого, тощенького, нелепого, с постыдными, нечистыми и болезненными отклонениями, которые иначе чем ругательством и не выразишь, — жалко было до комка в горле, до непролитых слез, до дрожащего и прыгающего расплывчатого света фонарей в мокрых глазах.

В замкнутом вагонном пространстве, где ты напрочь связан с другим человеком одним направлением движения, одной железнодорожной судьбой, когда вместе с ним за грязными вагонными стеклами вы открываете для себя новые города и, хотя бы со стороны, на ходу, постигаете новые и чужие жизни, — этот человек за восемь томительных суток вагонного бытия становится тебе дорог, порой даже незаменим. Особенно если в этом временном мире он был для тебя единственным другом, нянькой и беспредельно доверял тебе, шепча на ухо то, в чем, может быть, никогда не признался бы никому из посторонних…

Полночи прочесывали спящие вагоны. Мику взяли с собой — для досконального опознания.

— Стой за мной, — сказал ему пожилой милиционер-казах. — А то они быстро стреляют. И ножиком, сам видел, очень хорошо могут. Увидел — молчи. Только сзади наступи мне на ногу два раза.

— А почему два раза? — удивился Мика.

— В темноте споткнуться можешь — наступишь один раз, а я выстрелю. Ошибка мал-мал будет.