Однажды вечером, когда он в очередной раз ужинал у Бернотов, Клементина нежно прижалась к нему и упрекнула его:

- Почему вы не пытаетесь добиться освобождения?

- Я пытаюсь, - возразил Акли, - уже написал два прошения императору, и ваш отец отправил их, но совершенно непонятно, почему проходит день за днем, а дело ни с места. Хотя я убежден, что император любит меня, и не знаю, что мог я сделать дурного. Да если и совершил что-то дурное, то он все равно простил бы меня, - я уверен.

- Не верьте в это: император никого не любит. Габсбурги холодны, как лед. А у вас полно врагов в Бурге, и сейчас его информируют о вас - они. Так что вам никогда не выйти на свободу, если вы не послушаетесь меня.

- Слушаю вас, и охотно. Что же мне делать?

- Наклонитесь поближе ко мне, я вам на ушко шепну. Обратитесь с прошением к Наполеону!

Акли удивился.

- К Наполеону? Какое отношение я имею к Наполеону? Или Наполеон ко мне? Не понимаю вас, Клементина. Откуда вы взяли такую несуразную идею?

Клементина смутилась.

- Просто мне показалось. Я так подумала. Вы знаете, женщины задним умом иногда доходят до таких идей. А что касается письма, то передать его Наполеону могла бы и я. У меня есть двоюродный брат, который служит врачом в Париже и вхож в императорский дворец Тюильри.

Однако и это еще не разбудило подозрения в Акли: женские глазки, ласково глядя, усыпляют спящее чудовище подозрительности, и он пор попросту счел пустой болтовней совет девицы и разумеется никакого письма Наполеону писать не стал. Ему и без того было, что писать.

У начальника тюрьмы кроме двух зрелых девиц был еще и сын, кадет военного училища. Хотя родители его жили в том же самом городе, где находилось училище, он, как и все остальные кадеты, жил в казарме. Однако преподаватели училища водили дружбу с господином Бернотом, и если дома у Бернотов резали гуся, или матушка катета делала вкусный пудинг, юному Эдуарду разрешали увольнение вне очереди. И Эдуард так часто и подолгу бывал дома, что однажды, сделав уроки, принялся насвистывать мелодию венгерской народной песни "Майский жук, мой желтый майский жук". Будто запах тлеющего в печи на степном хуторе кизяка щекочет ноздри теленка, так и песня эта заставила Дюри Ковача при звуках венгерской песни навострить уши. Обрадованный, он подбежал к своему однокашнику-немцу и вцепился в его плеча, будто тот что-нибудь у него украл.

- Откуда у тебя эта песня, "камерад"?

- У отца в тюрьме узник сидит один. У него научился.

- Венгр?

- Да, венгр. Некий Миклош Акли.

Дюри побледнел, сердце его громко забилось, но, не желая выдать себя перед немцем, он изобразил, насколько мог, равнодушие на лице и сказал:

- Имя обычное. Что тебе Пал, или Петер. Жаль только, что венгр. А ты не знаешь, за что он сидит?

- Ну, вот скажешь тоже! - отмахнулся Эдуард. - Отец никогда не болтает о служебных делах.

- А как же ты с ним познакомился?

- Отец очень любит его. В обеденный час и вечером часто велит привести его к нам из камеры, и он обедает у нас, вместе с нашей семьей.

- Видать славный человек твой отец, - заметил Дюри Ковач, тронутый словами камерада.

- Еще бы! Он, друг мой, два ордена имеет.

- Ордена - черт с ними. Не в них дело.

- Но и узник тоже приятный человек. Играет на фортепьяно, поет, насвистывает.  Шиллера и Гете наизусть читает. Очень образованный. И весельчак.

- А посторонних к нему пускают?

- Нет , запрещено.

- И где же он сидит? В каком крыле здания?

- В южном.

- Можешь показать мне его окна?

- Говори в единственном числе об окнах. Узники живут не в апартаментах. В каждой камере только одно окно.