«Роллс» двинулся по улице Монтенаполеоне и доехал до угла улицы Джезу. Роза с презрением взглянула на галерею, выстроенную по проекту бездарных архитекторов перед магазином Картье. Узкая, как нора, галерея, накрытая к тому же бело-желтым тентом, может, и смотрелась бы где-нибудь на Пятой авеню, но одним своим видом оскорбляла знаменитую старинную миланскую улицу.

— Какая гадость! — возмутилась Роза. — Напомни мне позвонить мэру.

— Конечно, синьора. — И Олимпия тут же отметила поручение в записной книжке.

«Роллс» свернул на улицу Джезу и вскоре оказался у старинного дома восемнадцатого века. Развернувшись, машина съехала вниз, в просторный гараж. Там стояли автомобили разных эпох, все на ходу и сверкавшие, как зеркала. Эти модели осчастливили бы любого коллекционера, а Розе они напоминали о прошедших годах. Она любовалась автомобилями, но сердце ее переполняла грусть.

Шофер вышел из «Роллса», открыл заднюю дверцу и заботливо склонился к хозяйке.

— Вы позволите, синьора? — спросил он, широко улыбаясь.

— Конечно, позволю, — усмехнулась Роза.

Молодой человек взял ее на руки и понес к лифту.

— Право, мне не на что жаловаться, — продолжала старуха, — какая другая женщина в моем возрасте может себе позволить такую роскошь? У калеки есть свои преимущества. — И добавила: — Конечно, если калека богата.

— Вы всегда шутите, синьора, — отозвался шофер Марио.

— Вам еще что-нибудь угодно? — заботливо спросила Олимпия.

— Нет, пока ничего, — ответила Роза и снова улыбнулась Марио.

Ей нравилось шутить с молодым шофером.

Олимпия открыла дверь лифта, и с едва слышным шелестом кабина вознеслась на последний этаж. Они вышли в коридор, выдержанный в нежных матовых тонах: свет, цвет, вся обстановка. Марио опустил улыбающуюся Розу в другое кресло на колесиках. У кресла в почтительном ожидании стоял верный Клементе, старый, согнутый годами слуга. Голубые, подернутые пеленой глаза приветливо улыбались.

Клементе провел рядом с Розой всю жизнь. Еще мальчишкой оставил он родную ферму и следовал за Розой в ее сумасшедшей гонке по всему миру — сквозь годы, сквозь страны, сквозь жизнь. Он видел, как усмиряла она мужчин, лошадей, моторы; он видел, как она смеялась и плакала. А теперь Клементе наблюдал, как Роза умирала, но он не отдавал себе в этом отчета, потому что умирал вместе с ней.

— Ох, синьора Роза, если б вы знали… — затянул Клементе свою обычную присказку. — Если б вы знали… — твердил он, толкая слабыми руками кресло по мягкому плотному ковру.

Волнение сжимало ему горло, не давая говорить. Всю свою долгую жизнь Клементе жил чужими чувствами: радость, боль, возмущение или гнев никогда не бывали порождены его собственными переживаниями. Они лишь отражали события бурной жини Розы Летициа, урожденной Дуньяни.

Клементе был единственным человеком, которому было известно все о Розе и ее семье: скандалы, интриги, любовные истории, несчастья и мрачные тайны. И он собирался унести все это с собой в могилу.

— Ты стареешь и заговариваешься! Давай, говори же! — потребовала Роза.

Она повернулась в кресле, чтобы лучше видеть лицо старого слуги, пока тот провозил коляску через холл, отделанный светлым орехом, к кабинету хозяйки.

Роза больше не притворялась; игра миллиардерши, развлекавшейся посещением почты, была забыта. Она любила Клементе — самого близкого ей человека, но надавала бы ему пощечин, если бы он не решился объясниться.

— Если б вы знали, синьора Роза! — опять затянул он обычную песню.