Люди между тем продолжали напирать. Таню оттерли от толстяка. Она резво заработала локтями и сумела залезть в соседний вагон, где в тамбуре ее уже ждали и Коцик и Топтыш.

— Хипиш получился первоклассный! — Топтыш прищурился с удовольствием. А Тане... Тане хотелось плакать. Отвернувшись к грязному закопченному стеклу, крепко прижимаемая дурно пахнущими, немытыми телами людей, она старалась изо всех сил держаться.

— Алмазная, куда податься думаешь? — Коцик легонько толкнул ее локтем. — Мы теперь все — как перекати-поле. Рвем когти по кругу. А тебе работать надо. Нельзя такой талант зарывать в землю. Хипишуешь так, что мама не горюй! — Он не мог сдержать восторга.

— Не знаю, — Таня раздраженно пожала плечами. Ей были противны расспросы вора.

— А то айда с нами за Киев! — неожиданно сказал Топтыш. — Там развернуться можно. Свои люди есть. Как доберемся до Измаила, пойдем вокруг, окольными путями. Так до Киева в обход военных фронтов и дойдем.

— Петлюра там, — наугад бросила Таня, имевшая очень смутное и отдаленное представление о политике и о том, что происходит вокруг.

— А шо нам Петлюра? — пожал плечами Коцик. — Мы ему не фраера, у него глаз не вынули! Так шо зубы у него задохнут за нас болеть. Айда до Киева, Алмазная, и нехай того Петлюру, чи ше якой фраер подвизается стоеросовый. Нам за такой хипиш один черт.

Внезапно Таня задумалась. А действительно: ну доберется она до Измаила, и куда ехать дальше? Тупик? Измаил был конечной точкой империи. Потом можно было пробираться за границу. Либо, как правильно сказал Топтыш, окольными путями, окружной дорогой — до более крупных городов. В Москву добираться было далеко и опасно. На ближе всего были Харьков и Киев. Таня вдруг задумалась: почему нет?

В Киеве можно пока пересидеть и подумать, что делать дальше? В крайнем случае, поискать службу, все равно какую. За границу ехать она не сможет. Таня это чувствовала. Так далеко — ни за что. Что-то внутри категорически сопротивлялось этому, словно убивая ее душу. И Таня согласилась с этим решением ее души: ни за что не уедет так далеко.

Она уже была готова что-то ответить, как вдруг жуткий, резкий приступ странной боли в животе едва не скрутил ее пополам. В глазах потемнело, а рот наполнился привкусом разлившейся едкой желчи. Это было невыносимо!

— Алмазная, что с тобой? — перепугался Коцик, когда Таня стала оседать прямо ему на руки. У нее потемнело в глазах.

Буквально разрывая заплечную сумку, Топтыш извлек из нее бутыль с водой и щедро смочил Тане губы, дал ей попить. Таня начала пить жадно, большими глотками. Боль понемногу отступила.

— Не ела я ничего сегодня, — сказала она, словно уговаривая себя, — вот потому.

Но их самым неожиданным образом прервали: вдруг со всех сторон загалдели люди, в вагон, и без того набитый битком, принялись влезать солдаты. Они были разношерстны — на одних можно было разглядеть форму гайдамаков, на других были какие-то неопрятные обноски неопределенного вида. Но все они были небриты, худы, в глазах их горел злой огонь. У многих руки, головы были перевязаны грязными, окровавленными тряпками.

— Чоловики та жинки, — вдруг проблеял низкорослый лысоватый гайдамак в форме, отличавшийся определенной чистотой от всех остальных, и по этому признаку в нем можно было определить начальство, — поезд швыдко тронется, зовсим скоро. До ближайшей зупинки. Не толпитесь. Отвечать: есть в вагоне большевистская и жидовская сволочь?

— Это не гайдамак, — прокомментировал тихо, на ухо Тани Топтыш, — я таких уже повидал. Он только форму на себя напялил. Банды это. Говорил ведь: за везде на путях засели банды. Щас грабить начнут.

Люди в вагоне зароптали.