Через несколько кварталов уличная толпа поредела. Нейт прибавил шагу. Чем дальше, тем больше он злился на себя самого. Итак, Джулиет им недовольна! Ну и что с того? Она просто несправедлива.

И что бы он мог? Когда это случилось, они встречались всего три или четыре раза. Никто не виноват. Заметив, что презерватив порвался, он сразу остановился. Как оказалось, немного опоздал. Но это только потому, что он не из тех, кто исчезает, едва переспав с женщиной, и уж определенно не после того, как порвался презерватив. Наоборот. Натаниэл Пайвен был продуктом постфеминизма, его детство прошло в 1980-х, а годы учебы в колледже пришлись на политически корректные 1990-е. Он знал, что такое мужская привилегия. Более того, у него была совесть, вполне себе функциональная и, говоря по правде, довольно голосистая…

С другой стороны, почему бы не подумать: каково было ему? (Теперь, ускоряя шаг, Нейт представлял, что защищает себя перед большой аудиторией.) Самое главное – говорил он своим воображаемым слушателям – состоит в том, что Джулиет как женщина пострадала больше. Но ему тоже пришлось несладко! Посудите сами: тридцать лет, карьера наконец-то пошла вверх – хотя еще недавно такой вариант вовсе не выглядел неизбежным или даже вероятным, – и вдруг как снег на голову, вопрос: хочешь ли ты стать отцом? И ведь ты знаешь, что после этого все кардинально изменится. Мало того, решение не в твоих руках. Оно в руках человека, которого ты едва знаешь, женщины, с которой, да, ты переспал, но которая ни в коем случае не твоя подружка. Он как будто попал в одну из тех телепрограмм для старшеклассников, которые еще мальчишкой смотрел по четвергам. Мораль их сводилась к тому, что ты не должен спать с девушкой, если не готов воспитывать вместе с ней ребенка. Ему всегда казалось, что это чушь. Какая уважающая себя девушка из среднего класса, собирающаяся вот-вот стать студенткой, а в будущем – молодым, прилично зарабатывающим профессионалом, человеком, могущим достичь всего (управлять международной корпорацией, получить Нобелевскую премию, победить на президентских выборах), решится завести ребенка и превратиться, выражаясь современным пустопорожним языком дикторов общественных служб, в «статистическую единицу»?

Когда Джулиет обрушила на него новость, Нейт осознал, сколь многое изменилось с тех пор, как он прояснил для себя этот вопрос. Джулиет, уже состоявшийся тридцатичетырехлетний профессионал, рассматривала свою ситуацию совсем не так, как тинэйджер, у которого впереди ничего, кроме нереализованных возможностей. Может быть, она уже не столь оптимистично оценивала припасенные для нее судьбой перспективы (стать первой женщиной-президентом представлялось маловероятным). Может быть, прониклась пессимизмом в отношении мужчин и поиска партнеров. Может быть, посчитала, что это – ее последний шанс стать матерью…

Будущее Нейта зависело от решения Джулиет, он не мог не только принять решение сам, но даже и повлиять на нее сколь-либо ощутимо. Разговаривая с Джулией, сидя на бело-голубой софе в ее гостиной с чашечкой чая – чая! – обсуждая «ситуацию», он чувствовал, что может быть заклеймен чудовищем, если даже просто намекнет, что предпочел бы избавиться от ребенка, или плода, или как это там это называется, с помощью аборта. (Нейт считал неотъемлемым правом женщины как принимать решение, так и выбирать соответствующую фразеологию.) Он сидел на софе и произносил правильные слова: что это ее выбор, что независимо от ее решения он будет помогать и поддерживать и т. д. и т. п. Но кто посмеет обвинить его за то облегчение, которое он испытал, когда Джулиет объявила – своим не терпящим возражений тоном газетного репортера, – что очевидным и естественным выходом был бы аборт? И даже тогда он не позволил себе выказать какие-либо эмоции. Он сказал, что ей следует серьезно подумать. Ну, кто бы смог винить его в чем-то?

Разве что она.