Шулин как в воду смотрел.

Звякнул телефон. Это была Валя. Она сказала, что просит прощения за опоздание и что, если я не против, к пяти приедет. Я закричал, что, конечно же, не против, поцеловал трубку и запрыгал по коридору.

На улице потемнело.

Закрыв окна и желая, по наущению Авги, осчастливиться, я разделся до плавок, выскочил на балкон и, подняв лицо ко вздыбленным лохмам туч, закричал как заклинание стихи Льюиса Кэрролла, которые задала мне Валя:

В ответ самая главная туча вдруг стриганула себя молнией по вздутому животу, и он кудлато-рыхло распустился до земли, прямо в Гусиный Лог. Гроза началась. Я представил, с каким зверским воплем пляшет сейчас во дворе Шулин, и меня заранее пробрала дрожь, но я продолжал:

Захлопали форточки, посыпались стекла, на балконах загремели всякие крышки и фанерки. По тротуарам и дороге, схватившись за головы, неслись отвыкшие от стихийных шалостей люди, а над ними, подпираемые столбами пыли, кувыркались в очумелом пилотаже обрывки газет, полиэтиленовые кульки и марлевые накидки. Все уносилось прочь от наступавшего ливня, как от лесного пожара, — по земле и по воздуху. Густая сеть дождя приближалась. Заворчала соседняя крыша. По нашей, зацепив меня, прокатилась пробная дробь. Внезапно откуда-то, чуть ли не из чердачного окошка надо мной, вырвалась, как привидение, большущая простыня, взмыла ввысь и пепельно-ртутно освечивая, полетела, как живая, к цирку. Но вдруг обессилела, свернула вниз и вбок, перепорхнула тополя и при вспышке молнии кинулась на церковный крест. И крест точно загорелся жутким белым пламенем.

А ливень нахлестывал!

С избытком хватив целебного душа, я прыгнул в комнату. Часы пробили пять. Я вздрогнул — Валя! В пять она должна приехать, и похоже, не из дома, значит, без плаща и зонта!.. Через пять секунд, нацепив сандалеты и накинув отцовский плащ, я уже низвергался по лестнице. На улице стояла шуршащая стена дождя. Водяные джунгли! (Water jungle!) По дороге, как по каналу, поток несся к Гусиному Логу. Я представил, какой там сейчас кавардак, как с подмытых свай кувыркаются домишки, треща и ломаясь, как раздирает лог людской смертный вой, и на миг замер перед потоком, точно с мыслью — нельзя ли остановить его. Потом напрямик помчался к трамвайной остановке. Напротив церковного крыльца стояло двое в рясах, простоволосые и, не обращая внимания на дождь, что-то с прорабской деловитостью обсуждали, показывали на крест, — наверно, как избавиться от непрошеной гостьи. Простыня уже не трепыхалась, а мокро обвисла на поперечине, как шаленка на костлявых плечах… Интересно, как расценят архиереи этот случай: как божью милость или как божью кару? Или никак — снимут и отдадут хозяйке, которая наверняка найдется, потому что простыня теперь не просто тряпка, а вон где побывала, почти в космосе.

— Эп! — раздалось вдруг.

— Валя!

Из дверей церкви, где столпился врасплох застигнутый грозой неверующий люд, которою и осыпало дождевой пылью и даже захлестывало косыми струями, но он все же робел протиснуться дальше, точно там пропасть, вынырнула моя Валя — как я и думал, без плаща и зонтика — и, спорхнув с крыльца, обрадованно юркнула ко мне под болоньевое крыло.

— Эп, молодчина!… Ой, да ты голый!

— В плавках. Некогда было.

И как-то сразу, чтобы уютнее уместиться под плащом, мы обнялись — я ее за плечи, она меня за пояс — и пошли четырехногим безголовым существом. А дождь лупцевал нас собаками и кошками, как говорят англичане, то есть лил как из ведра, ни на минуту не ослабевая. Оказалось, что Валя тоже видела безбожную простыню, когда подъезжала на трамвае, и даже меня видела на балконе.