Это зло мне известно, но я уверен, что есть вещи и похуже, только я с ними никогда не сталкивался. Это зло всегда с нами. Пусть себе человечество борется с проказой или туберкулезом. Но вот когда туберкулез посажен на цепь, его место спешит занять рак. Можно подумать, что такие проявления зла в нашей общей жизни почти неизбежны. Если дьявол – вдохновитель и повелитель зла, то он и в самом деле сильный противник, и я не могу понять, почему так много людей, услышав его имя, настраиваются на веселый и несерьезный лад.

Где пребывает дьявол? Был ли прав Айзенгрим (а его интуиция и наблюдательность во всем, что касается лично его, не вызывают у меня ни малейших сомнений), говоря, что дьявол стоял рядом с ним, когда волшебник Виллар побуждал его к тому, что с учетом известных мне обстоятельств я бы не мог назвать иначе, нежели зло? И Бог, и дьявол желают влиять на ход событий в мире, и дьявол очень тщательно выбирает подходящие моменты.

Что там говорил Айзенгрим? Что 30 августа 1918 года он спустился в ад и выбрался оттуда только семь лет спустя? Помня о его желании поразить нас и о пристрастии к тому, что строгий критик назвал бы дешевой риторикой, может быть, на эти его слова не следует обращать внимание?

Мой опыт говорил мне, что тот, кто не обращает внимания на Магнуса Айзенгрима, неизменно совершает ошибку. Оставалось только ждать конца этой истории и надеяться, что, выслушав ее, я смогу прийти к какому‑нибудь выводу. И вот тогда‑то и появится мой выстраданный документ.

6

Я ничего не знал о том, как снимают кино, но подчиненные Линда сказали мне, что у него свои методы. Он ничего не решал, не обдумав как следует, а поскольку репетировал всегда самым тщательным образом и по ночам не работал, съемки, казалось, грозят затянуться надолго. Но так как он не растрачивал своего времени попусту, то опасения людей нетерпеливых, что его фильмы будут безумно дороги, не оправдывались. Он был мастером своего дела. Я не решался задавать ему вопросы, но чувствовал, что его интерес к истории Айзенгрима выходит за рамки простого любопытства, а обеды и разговоры в Зоргенфрее питают его творческое воображение. И когда в третий вечер мы все обосновались в библиотеке, он, Кингховн и Инджестри с нескрываемым интересом ждали продолжения. Лизл позаботилась, чтобы бренди хватило всем, потому что, хотя Айзенгрим пил очень мало, а я был слишком занят моим документом и мне было не до питья, Линд любил под беседу приложиться к рюмочке (а голова у него была настоящая скандинавская – выпитое бренди никак на нем не сказывалось), Кингховн был заядлым выпивохой, а Инджестри, наш толстячок, – никогда себе не отказывал, если что‑то можно было сунуть в рот, будь то еда, выпивка или сигара.

Магнус знал, что они ждут; минуту‑другую он поиграл с ними, делая вид, что пытается поддерживать общий разговор, но потом уступил настойчивому призыву Линда продолжать рассказ, или (как теперь вполне серьезно называл это Инджестри) «выстраивать подтекст».

– Я вам сказал, что, сам того не зная, был в поезде. Наверно, это правда, но все же какое‑то представление о том, что со мной происходит, у меня было – ведь я слышал свисток и чувствовал движение и, конечно, видел поезда прежде. Но мне было так плохо, что я совсем не мог рассуждать или быть уверенным в чем‑нибудь, кроме того, что нахожусь в каком‑то тесном месте и полной темноте. Но думал я о другом несчастье. Я знал, что, попав в беду, должен молиться и тогда Господь непременно мне поможет. Но молиться я не мог по двум причинам. Во‑первых, не мог встать на колени, а о том, что можно молиться и не на коленях, я не знал. Во‑вторых, если бы и мог встать на колени, то не осмелился бы, так как со всей ужасающей ясностью осознавал: то, что Виллар делал со мной в той мерзкой уборной, он делал, когда я стоял на коленях. Это покажется странным, но, уверяю вас, я действительно не знал, что он со мной сделал, зато пребывал в убеждении, что это было кощунством против коленопреклонения, а если я ничего не знал о сексе, то уж о кощунствах осведомлен был неплохо.