Все это выглядело весьма похожим на правду, вот только дом Ивачич собирался потратить выручку совсем не на шишу и не на новую партию рабов. Зоран был полон недомолвок и намеков, он боялся довериться даже мне, а когда мне пришла пора узнать правду, было уже поздно. Рахмани отговаривал его, и друзья отговаривали, но дома Ивачича тяжело было переспорить, даже если он чувствовал, что неправ. Ему стоило немало седых волос сколотить команду, и не только потому, что охота на нюхачей карается смертной казнью и по законам Поднебесной империи, и по указу сатрапа в ближайшей Александрии.

Самые отчаянные головы, сопровождавшие моего безумного мужа в первых походах, уже давно украсили изгороди в деревнях туземцев на правом берегу Хуанхэ или служили жилищами для глубоководных моллюсков. А те, кто выжил и разбогател вместе с Зораном, разжирели и осовели; их совершенно не трогали идеалы восстания. Поэтому дом Ивачич в свое последнее, слишком затянувшееся плавание отправился один. Один — с полусотней бешеных парней, но это были наемники, а не друзья, готовые заслонить его грудью. Мы условились считать мужа пропавшим без вести, чтобы отвести подозрения властей от семьи и нашего скромного семейного дела. Караваны лам продолжали идти через Янтарные каналы, завозя на Хибр запрещенный алкоголь и вывозя на Зеленую улыбку запрещенную там шишу; я подписывала бумаги на покупку тысяч футов шелка и продажу сотен фунтов благовоний, а мой супруг якобы потерялся, инспектируя фактории торгового дома Ивачичей на границах страны Вед. Я взвалила на себя слишком много работы, но усталость от этой добровольной каторги первые месяцы помогала мне справляться с предчувствиями…

…Когда мы познакомились, Зоран показался мне героем, так красиво и вдохновенно он пел о страданиях своей маленькой родины, придавленной сапогом султаната. Рахмани познакомил нас на Зеленой улыбке, и это тоже было знаком. Мы начали совместный путь там, где следовало бы его завершить, — в мире и довольстве…

Встреча произошла в Кенигсберге, в зеленом университетском сквере, на скамье между сонных монументов и воркующих голубей. Там, под бой колоколов и нежные мелодии шарманок, я потела от желания, сидя между двумя мужчинами моей жизни. Один уже давно умело играл на струнах и клавишах моего тела, но душа моя страдала возле него, поскольку в ней бились два враждующих демона — вечная благодарность и вечное сомнение в собственных силах. Я сомневалась, что научусь любить Рахмани, как пристало любить жене уходящего в плавание моряка, как пристало любить раненого воина, как пристало любить каторжанина…

Рахмани владел куском моего сердца с того мгновения, как ворвался в трюм невольничьей баржи, раскидал тюремщиков и вынес меня на свет. Я могла бы с легкостью отдать за него руку или глаз, но никогда не смогу подарить ему истинную страсть. Зато, впервые встретив студента факультета философии Ивачича, я вдохнула запах будущей страсти…

Я потела от стыда и от страха за наше будущее, потому что уже знала, с первой песчинки знала, что этот высокий дерзкий человек, небритый, отчаянный, слишком взрослый для студента, станет моим мужем. Еще до того, как за черепичными крышами задремала Корона, Зоран сделал мне предложение и открыл о себе слишком много правды, слишком тяжелой правды для него одного. Он собирался воевать против султаната, он учился на Зеленой улыбке, но его душа всегда пылала и рвалась назад, на Хибр. Он был богат, его семью не преследовали, как семью дома Саади, поскольку к детям Креста султаны относились покровительственно. Но, в отличие от молчаливого, погруженного в себя Рахмани, Зоран пылал жаждой мести.

Он готов был мстить за столетия резни, за костры из книг, за угнанных в рабство женщин, за позорные границы, превратившие некогда вольготные степи в лоскуток, в смешную пародию. Требовались колоссальные деньги для того, чтобы нанять на Великой степи катафрактов и пелтастов Искандера, ибо всем известно, что лучшие наемники — у македонян и только у них.