Дважды за тридцать лет Германия проходила польским коридором к жизненным центрам России, ставя ее на грань выживания. А ныне Америка брала на себя роль куратора русских западных границ. На многое могли пойти русские, руководствуясь желанием сохранить дружбу с Соединенными Штатами. Но не ценой передачи власти в Варшаве «поздним пилсудчикам», которые просто и яро ненавидели Россию. Торговать русской безопасностью в 1945 г. было невозможно. То было нечто, чего не могло себе позволить никакое русское правительство. Между Германией и русскими границами стояла самая мощная в мире армия, и ее доблесть стоила ей невероятной крови. И зря Трумэн взял свой жесткий тон. Россия никогда не была колонией Запада; менее всего она готова была ею стать после победы над Германией. «Польские ворота» стоили России огромных жертв и отдавать ключи от них Вашингтону советское правительство просто не могло. Тем более тем, кого Молотов назвал «секретным врагам», лондонским полякам.

С достаточной долей реализма адмирал Леги заканчивает свою запись за день 23 апреля: «Я лично не верю, что можно исключить доминирующее советское влияние в Польше». Довольно трудно определить причины неожиданной жесткости президента Трумэна. Общественное мнение в стране не требовало принять курс, грозящий военному союзу. Конгресс не оказывал подобного давления на президента. Доброжелательность в отношении героического Советского Союза была в зените; общественное мнение в превосходной степени оценивало своего главного евразийского союзника. Никто не испытывал особого геополитического интереса к Восточной Европе. (Напомним, что совсем недавно, в 1937 г. американский посол в Риге Артур Блисс Лейн охарактеризовал Восточную Европу как «возможно, наименее важной из всех мировых регионов для Соединенных Штатов» ). Если американский народ и испытывал интерес к этому региону, то, прежде всего выражал восхищение жертвенностью и освободительной миссией Советской Армии, унесшей нацистскую зависимость всему поясу государств от Финляндии до Греции.

После жесткого приема Трумэном Молотова («Со мной никогда в жизни так не говорили») Сталин прислал Черчиллю и Трумэну свое объяснение политики СССР в Восточной Европе. Он просил союзников учесть, что «Польша граничит с Советским Союзом, чего нельзя сказать о Великобритании и США. Польша для безопасности Советского Союза означает то же, что Бельгия и Греция для безопасности Великобритании». Он не знает, в какой мере «подлинно демократичны» греческое и бельгийское правительства, поскольку его никто не консультировал на эту тему, но он не может понять «почему в дискуссии о Польше не сделано никакой попытки принять во внимание интересы Советского Союза в плане безопасности». Почему не может быть принят за основу югославский прецедент, если люди Тито могут составить основу правительства в Югославии, то почему этого не может произойти в Польше?

Требование решить польский вопрос желательным для США образом не было новостью. Существеннее было то, что прежние намеки американцев о послевоенном сотрудничестве, о помощи в восстановлении уступили место противоположному.

Жесткий (и опасный) поворот американского руководства можно объяснить только новым глобальным курсом Вашингтона. У американского руководства появилось чувство ответственности за все мировые дела. Вильсонизм, мессианский либерализм, мощный порыв реформировать весь мир, сделать его «гарантированным» для либеральной демократии и либерального капитализма, охватил американскую элиту. Идеологи этого плана вопрошали: а иначе зачем было вести мировую войну? Только эта цель оправдывала в их глазах всеобщую американскую мобилизацию. Ради идеалов прежней битвы с тоталитарианизмом и тиранией они будут противостоять Советскому Союзу в Восточной Европе.