Вскоре оказалось, что уже вряд ли важно, как это называется. Фиона, которая в одиночку за покупками уже не ходила, однажды вдруг исчезла из супермаркета, стоило Гранту повернуться спиной. Потом, за много кварталов оттуда, ее задержал полицейский, когда она брела по середине проезжей части. Спросил, как ее зовут; она с готовностью ответила. Затем спросил, как зовут премьер-министра страны.

— Ну, молодой человек, если вы этого не знаете, как же вам можно доверять такую ответственную работу!

Тот усмехнулся. Но через секунду она ошиблась: спросила, не видел ли он Бориса и Наташу.

Она имела в виду русских борзых, которых много лет назад приютила, вначале сделав одолжение подруге, а потом влюбившись в них по гроб их жизни. Возможно, появление собак совпало с моментом, когда она поняла, что, скорее всего, детей у нее не будет. Что-то там с трубами — то ли непроходимость, то ли какой заворот, теперь уж Гранту и не вспомнить. Он всегда избегал раздумывать над устройством всей этой женской машинерии. А может быть, собаки появились как раз после смерти ее матери. Их длинные ноги и шелковистая шерсть, их узкие, добрые, бескомпромиссно-честные физиономии были ей очень под стать, когда она ходила с ними на прогулки. В те дни и сам Грант, едва-едва удостоившийся первой работы в университете (деньги тестя были там настолько желанны, что политическая запятнанность прощалась), кому-то мог показаться тоже этаким питомцем, которого чудачка Фиона по доброте душевной подобрала и давай о нем заботиться, кормить и выхаживать. Впрочем, он этого, к счастью, не понимал, понял лишь много позже.

В тот день, когда случился этот ее уход из супермаркета, за ужином она ему сказала:

— Ты ведь знаешь, что в конце концов со мной придется сделать, верно? Тебе придется поместить меня в тот пансионат. Как его там, «Лукозёрье»?

— «Лугозеро», — поправил Грант. — До этого мы не дошли еще.

— Лугозеро, Глюкозеро, — заперебирала она, словно они затеяли очередную игру. — Блукозеро, Блудозеро. Вот, Блукозеро и есть.

Он сидел, опершись локтями на стол и пряча лицо в ладонях. Сказал, что если они и пойдут на такой шаг, то это надо будет оформить как нечто временное. Этакий терапевтический эксперимент. Лечение отдыхом.

Одно из правил гласило, что весь декабрь туда никого не пускают. Праздничный ажиотаж, видите ли, чреват эмоциональными срывами. Что ж, поехали в январе; ехать было минут двадцать. Перед тем как выскочить к шоссе, их сельская дорога нырнула в болотистую низину, с приходом зимы замерзшую и заснеженную. Тени болотных дубов и кленов падали на сверкающий снег черными полосами. Фиона сказала:

— Ой, помнишь?

Грант в ответ:

— Да, я как раз об этом подумал.

— Только тогда это было лунной ночью, — сказала она.

Она имела в виду тот случай, когда они вечером пошли кататься на лыжах и при полной луне снег был исчерчен черными полосами. Пройти этой низиной вообще можно только глухой зимой. Было слышно, как деревья трещат от мороза.

Ну если она и это помнит, да так верно и явственно, то разве может с ней быть что-то и впрямь серьезное?

Он даже чуть не развернулся, не поехал обратно домой.

Было и еще одно правило, которое довела до его сведения супервайзер: она сообщила, что к новым постояльцам в течение первых тридцати дней посетители не допускаются. Именно такое время чаще всего требуется, чтобы привыкнуть. Пока это правило не ввели, случались и мольбы, и слезы, и вспышки ярости — даже со стороны тех, кто поселился добровольно. Примерно на третий или четвертый день новенькие начинали жаловаться и упрашивать, чтобы их отпустили домой.