Утром стало ясно, что перенести все это Максиму будет очень тяжело, однако он сразу же прибегнул к старому проверенному способу, отключаясь от многих вещей, скрывая свои муки за бесстрастной маской, действуя и двигаясь, как автомат, - способу, которым он овладел давно. Он почти ничего не говорил, если не считать обыденных банальных фраз, и, молчаливый, бледный, самоуглубленный, стоял у окна либо на балконе и смотрел в сад.

Организацией поездки я занималась сама, звонила, давала телеграммы, заказывала билеты, изучала расписание поездов, паковала, как обычно, вещи свои и Максима, а потом, стоя перед рядами висевшей в гардеробе одежды, вдруг почувствовала, что ко мне возвращается прежнее чувство неполноценности. Ибо я так и не стала шикарной, элегантной женщиной. Я не слишком утруждала себя шитьем и покупкой нарядов, хотя, видит Бог, у меня было для этого достаточно времени. Я перестала быть неловкой, плохо одетой девушкой, превратившись в неинтересно одетую замужнюю женщину, и, глядя сейчас на свои наряды, поняла, что это одежда женщины уже вполне зрелых лет, избегающей ярких тонов, и мне пришло в голову, что я никогда не была молодой, никогда игривой и веселой, тем более - молодой и изысканно одетой. Вначале это объяснялось незнанием и бедностью, позже - благоговейным трепетом перед моим новым образом жизни и положением, и, чувствуя тень Ребекки, оставшейся красивой и после смерти, блистающей безупречными, экстравагантными нарядами, я предпочла для себя безопасные, неинтересные вещи, не осмеливаясь на эксперименты. К тому же экспериментов не хотел Максим, он женился на мне не вопреки, а именно потому, что я была невзрачно одета. Все это вошло составной частью в мой образ наивной, простодушной и немногословной личности.

Итак, я сняла с вешалок сшитые у портного одноцветные кремовые блузки, серые и бежевые юбки, темные шерстяные жакеты, достала скромные, без украшений туфли и аккуратно их упаковала, мучаясь вопросом, насколько сейчас холодно или тепло в Англии и боясь спросить об этом Максима, понимая, что он полностью отключился от нынешней повседневности. Так или иначе все было проделано быстро, остальные наши вещи были заперты в гардеробах и ящиках. Конечно же, мы вернемся, хотя я и не знала, когда именно. Я спустилась к хозяину гостиницы сообщить, что мы сохраняем за собой комнату. Он сделал попытку взять с нас дополнительный залог, я готова была с ним согласиться, полагая, что это обычная практика и что это справедливо. Но когда об этом узнал Макс, он вдруг словно очнулся, подобно собаке, которая спала и которую неожиданно разбудили, и проявил характер, набросившись на хозяина, как некогда в прежние времена, и заявил, что мы не намерены платить больше, чем положено обычно, и что он должен поверить нашему слову, что мы вернемся.

- У него никаких шансов сдать комнату кому-то еще в конце сезона, и он это прекрасно понимает. Город с каждым днем мрачнеет. Он должен быть доволен, что мы остаемся в его гостинице. Существует множество других.

Я закусила губу, не желая встречаться взглядом с хозяином, пока он наблюдал за тем, как мы садились в такси. Однако на этом всплеск активности Максима угас, и остаток нашего путешествия, весь день, всю ночь и весь следующий день, он был погружен в свои мысли, в основном молчал, хотя был нежен со мной и словно ребенок принимал предлагаемую ему еду.

- Все будет в порядке. - Я повторяла ему это два или три раза. Максим, поверь, все будет не так плохо, как ты ожидаешь.

Он еле заметно улыбнулся и стал смотреть в окно на бесконечные серые равнины Европы. Здесь не было осеннего солнца, не было удивительного рассеянного света, здесь были только дожди, раскисшие поля, голые деревья, серые скученные деревеньки и унылые небольшие города.