— Кончай сам с собой, Эндерби.

3

Уютно укутанный против резкого морского утра, Эндерби шел к морю по Фицгерберт-авеню. Часы на муниципалитете показывали десять тридцать, пабы как раз открывались. Он миновал «Грэдли» («для Людей Высшего Сорта»), «Кия-Ора» (отставные нелетающие пилоты), «Тай-Гвин» (супруги из Тредегара), «Вид на Канал», «Белые столбы», «Дольче Домус», «Лавры», «Итаку» (бывший преподаватель классической школы и осужденный педераст). Превращенные в квартиры, униженные до пансионов, все они принадлежали чужакам с северных и западных окраин, очарованным светлым образом южного побережья: по ночам Франция подмигивает за водой, здешний воздух приятно мягок. Только не сегодня, думал Эндерби, потирая шерстяные медвежьи ладони. На нем был шарф цвета неаполитанского льда, плотно затянутое поясом пальто из мелтона, от небес защищал баскский берет. Дом, где он снимал квартиру, названия, благодарение тем же самым небесам, не имел. № 81, Фицгерберт-авеню. Появится ли когда-нибудь на нем табличка, отмечающая, что он тут жил? По его мнению, наверняка нет. Он из вымирающей расы, с которой не считается мир. Ура.

Эндерби свернул на эспланаду, встал в кондитерской в старушечью очередь, вышел с батоном за семь пенсов. Направился к парапету у моря, облокотился, терзая батон. Чайки с криками заколесили за брошенным хлебом, жадные твари с глазами-бусинками, а море, зимний серо-зеленый Канал, с гиканьем накатывалось, ворчливо откатывалось, словно по мановенью хлыста укротителя львов, сердито тарахтя в многочисленные тамбурины. Эндерби бросил последние крошки колючему ветру и его планирующим серым птицам, потом пошел от моря. Оглянулся на него перед входом в «Нептун», видя в нем, как часто видел на расстоянии, умного гадкого зеленого ребенка, научившегося рисовать от руки прямую линию.

Бар-салун «Нептуна» уже наполовину заполнили старики, в основном овдовевшие.

— Доброе утро, — сказал угасающий генерал-майор, — и счастливого Нового года.

Двое древних мужчин сопоставляли артриты над детскими порциями крепкого портера. Бородатая леди выпила портвейну и медленно, беззубо пожевала губами.

— И вам также, — сказал Эндерби.

— Только б дожить и увидеть весну, — сказал генерал, — вот и все. Все, на что я могу надеяться.

Эндерби сел со своим виски. Среди стариков он чувствовал себя как дома, одним из них, несмотря на свою смехотворную молодость. Все равно, его официальный возраст был просто страховочным шифром; вспыхнувший в кишках от дошедшего виски огонь, боли, ломота, отсутствие интереса к действиям — все это превращало его в старика, вроде калек, с которыми он сидел.

— Как, — спросил слегка трясущийся мужчина, сделанный из пергамента, — как, — выпивка в его руке тряслась стаканчиком с игральными костями, — как желудок?

— Какие-то спазмы, весьма примечательные, — сообщил Эндерби. — Знаете, почти наглядно заметные. И метеоризм.

— Метеоризм, — сказал генерал-майор, — ах да, метеоризм, — сказал он, как будто о старом редком вине. — У меня уже много лет. Теперь я, конечно, не ем ничего. Немного хлеба, размоченного в теплом молоке, утром и вечером. Клянусь, вот этот вот ром поддерживает во мне жизнь. Я ведь вам рассказывал, правда, о непредвиденных осложнениях с ромом в пансионе «Брудерс»?

— Несколько раз, — подтвердил Эндерби.