|
Всю жизнь буквально неграмотная, подписывала чеки, переписывая свое имя с образчика на засаленном клочке бумаги, старательно копируя, как китаец иероглиф. Готовила в основном жареное, предварительно позаботившись, чтобы жир был чуть теплым. Впрочем, заваривала хороший чай, богатый танином; обучила своему способу юного Эндерби, чтобы он мог утром принести ей чашку: три ложечки на рыло и еще две на чайник; концентрированное молоко лучше свежего; не жалей сахару. Шестиклассник Эндерби стоял над ней, пока она пила чай в постели, — косматая, морщинистая, опухшая, вонючая развалина, — на самом деле не пила: чай как бы впитывался в нее, словно в пересохшую землю. Когда-нибудь он сыпнет в чашку крысиного яду. Но он этого так и не сделал, хотя крысиный яд купил. Ненависть? Вы даже не представляете.
Когда Эндерби было семнадцать, отец уехал в Ноттингем осматривать табачную фабрику, и дома не ночевал. Июльская жара (мачеха выглядела ужасно) разразилась проливным дождем с устрашающими молниями. Но она боялась лишь грома. Эндерби проснулся в пять утра и нашел ее в своей постели, в грязной полушерстяной сорочке, в страхе прижавшуюся к нему. Вскочил, стошнил в уборной, где потом заперся и читал до рассвета обрывки газеты, валявшиеся на полу. О ее смерти ему сообщили, когда он служил в армии, в войсках связи в Катании. Она умерла, выпив утром чашку чаю, которую принес отец. От сердечной недостаточности. Узнав новость, Эндерби пошел вечером с женщиной из Катании (банка тушенки и пачка печенья), и к ее почти скрытому смеху ничего не смог сделать. Вернулся в казарму, и там его вырвало. Да, вот так вот. Мачеха уничтожила для него женщин, маяча за самым благовоспитанным и прелестным фасадом в благородной отрыжке, в ковыряющей в зубах спичке. Он неплохо обходился самостоятельно, запирался в ванной, сам готовил еду (предварительно позаботившись, чтоб жир был чуть теплым), жил на дивиденды, зарабатывал пару фунтов в год стихами. Но с приближением среднего возраста мачеха как бы украдкой все больше и больше вселялась в него. У него стала болеть спина, ныли ноги, выросло аккуратное брюшко, все зубы выпали, появилась отрыжка. Он старался тщательно следить за стиркой, мыть посуду, однако вмешалась поэзия, вознеся его над тревогой по поводу грязи. Диспепсия огорчительно прорезалась все чаще и чаще, трубой трубила сквозь сольное струнное кружево его маленьких произведений. Производительный акт. Секс. Вот в чем проблема с искусством. Возбуждение от нового образа или рифмы возбуждает неотложное сексуальное желание. Но юность не отказалась от своих способов легкой борьбы с ожирением, нормальной деятельности в ванной. Шагая к «Гербу масонов», он почувствовал, как в желудке поднимаются газы. Брерррп. Чтоб тебя разразило. Впрочем, в целом, с учетом всего, по большому счету, он не слишком заострял на этом внимание, разумно довольный собой. Брррррп. Разрази тебя, будь ты проклято.
5
Арри, главный повар у «Конвея», стоял у стойки бара «Масонов» с пинтовой кружкой смеси темного и горького эля. — С Ноом оом, — сказал он Эндерби и протянул длинный окровавленный сверток; кровь запеклась на газетном заголовке насчет какой-то женской крови. — Сказал, принесу и принес. — Спасибо, — сказал Эндерби, — и вас с Новым годом. Что тут? — Отвернул край газеты с окровавленными «Пропавшими без вести», и на него стеклянным взором взглянула голова матерого зайца. — Потушить седня моэте, — сказал Арри. Он был в коричневом спортивном пиджаке, вонявшем старым жиром, и в кепке зазывалы. В верхней челюсти всего два клыка. Они служили стояками ворот, между которыми, вроде автомобиля, время от времени проскакивал туда-сюда язык. Приехал он из Олдэма. — С красносмородиным жемом, — продолжал Арри. |
