К третьей и последней главе, опубликованной на прошлой неделе, Мэтью из простого жителя Нью-Йорка — а в 1702 г. население там было около 5000 — превратился в рыцаря правосудия, не только предотвратившего крушение экономической основы колонии, но и избавившего всех городских девственниц от похотливых миньонов Чепела. Бегство вместе с Берри через старый виноградник от погони — десять охотничьих ястребов и пятьдесят озверевших убийц? Бой с тройкой кровожадных прусских фехтовальщиков? Ну, зерно правды в этом, пожалуй, и было, но произрос из этого зерна пышный плод чистой фантазии.

Тем не менее статьи эти оказались для Григсби и «Уховертки» большой удачей и обсуждались не только в тавернах, но и возле колодцев и лошадиных колод. Говорили, что однажды на Бродвее видели губернатора лорда Корнбери, который прогуливался в белокуром парике, белых перчатках и женском наряде в честь своей кузины, королевы Анны, и резко подведенными глазами читал последний выпуск листка.

На углу Квин-стрит и Уолл-стрит вокруг Мэтью закружился колючий пыльный вихрь, принесший запахи рыбы, смолы, дерева с верфи, скотных дворов, навоза, содержимого ночных ваз, выплеснутых из окон домов на мостовую, и кисло-сладкий винный аромат Восточной Реки в ночи. Если Мэтью был сейчас и не в сердце Нью-Йорка, то в носу — это точно.

Ветер врывался в фонари, висящие на угловых столбах, и гасил пламя. По закону каждый седьмой дом должен был вывешивать лампу, но сегодня ни один человек — ни расхаживающие констебли, ни даже их начальник Лиллехорн при всей своей дутой славе не могли бы повелеть ветру пощадить хоть один фитиль.

Это все усугубляющееся смятение, начавшееся около пяти и не подающее пока никаких признаков ослабевания, навело Мэтью на мысленную философскую дискуссию со вспыльчивым собеседником. Надо было поспешить — даже не глядя на серебряные часы в жилетном кармане, он знал, что на несколько минут опаздывает.

Но скоро Мэтью, подгоняемый теперь ветром в спину, перешел булыжную мостовую Брод-стрит и при свете терзаемой ветром свечи в уцелевшем фонаре увидел поджидавшего его начальника. Их контора находилась чуть подальше, на Стоун-стрит в доме номер семь, один лестничный марш вверх в мансарду, где витали призраки прежних арендаторов, поубивавших друг друга за кофейные бобы. Последние недели Мэтью слышал потрескивание и удары, но был уверен, что это просто голландские кирпичи жалуются, уходя в английскую землю.

Не успел Мэтью приблизиться к Хадсону Грейтхаузу, одетому в шерстяную монмутскую шляпу и длинный темный плащ, крыльями ворона развевавшийся за спиной, как тот размашисто зашагал навстречу, бросив на ходу:

— Ступай за мной!

Мэтью послушался, чуть не потеряв треуголку, когда повернул против ветра. Грейтхауз шагал против ветра так, будто был его повелителем.

— Куда мы идем? — крикнул Мэтью, но Грейтхауз либо не расслышал, либо просто не счел нужным отвечать.

Этих двоих «решателей проблем» никто бы не принял за братьев, хотя их и связывала общая работа. Мэтью был высок и худ, но чувствовалась в нем стойкость речного камыша. Узкое лицо с длинным подбородком, под треуголкой — копна черных тонких волос. Лицо — бледное в свете фонаря — свидетельствовало об интересе к книгам и к ночным играм в шахматы в любимой таверне «С рыси на галоп». Благодаря своей теперешней славе, которую сам он считал заслуженной — он ведь и правда чуть не погиб, защищая справедливость, — Мэтью, как и положено нью-йоркскому джентльмену, стал проявлять интерес к одежде. В новом черном сюртуке и в жилете в тонкую серую полоску (один из двух нарядов, пошитых для него Бенджаменом Оуэлсом), он был с ног до головы — Джек О’Дэнди. Новые черные ботинки, доставленные в понедельник, сверкали солнечным сиянием.