|
Мастер теперь был не враг. Теперь он просто давал команду и тут же отходил в сторону, оставляя меня с собой один на один, незаметно направляя в такие глубины, где я забывал, кто я есть. Раньше, на ступенях физических, между нами была борьба, тогда я противостоял сокрушительной воле мастера, а он сверху смотрел на меня, изучая реакции, выискивая в лице микрогримаски боли. Теперь все это осталось позади. На новой ступени мастер стал мне вожатым, добрым наставником, который — ласковым голосом совратителя — определял для меня задачи, одну невероятней другой. Например, он заставил меня отправиться в сарай и пересчитать соломинки в лошадином стойле. Заставил простоять ночь на одной ноге, а другую ночь на другой. Привязал меня, днем на солнце, к столбу и велел повторить его имя десять тысяч раз. Приказал замолчать, и в течение двадцати четырех дней я не издал ни звука, даже когда был один. Приказал кататься по земле во дворе, потом прыгать на месте, потом через обруч. Научил меня плакать по собственному усмотрению, потом смеяться и плакать одновременно. Научил жонглировать камешками, а когда я научился с тремя, велел взять четвертый. Завязал мне на неделю глаза, потом на неделю залепил уши, потом связал мне руки и ноги, и неделю я ползал на животе, как червяк.
Жара простояла до начала сентября. Потом начались ливни, грозы и сильные ветры, и наш дом едва не снесло ураганом. В колодце поднялся уровень воды, но в остальном все осталось по-прежнему. Урожай погиб, кладовые стояли пустые, и о том, как мы будем жить зиму, лучше было не думать. Мастер говорил, что соседские фермы в таком же бедственном положении и настроения в городке ужасные. Цены падают, кредитный процент растет, ходят слухи, что банк вот-вот арестует заложенные дома и прочее имущество. «Когда кошельки пустеют, — говорил мастер, — в головах поднимаются муть и гнев, так что скоро они бросятся искать виноватых, и тогда нам не поздоровится». Всю ту дождливую, бурную осень мастер Иегуда проходил сам не свой, будто бы только и думал о том, что нас ждет, и будто это было так страшно, что он не хотел нас пугать. Промурыжив меня все лето, заставив три месяца продираться сквозь темный лес внутренних несовершенств, он вдруг потерял ко мне интерес. Отлучки его стали чаще, раза два или три он вернулся, не твердо стоя на ногах, причем пахло от него вроде бы спиртным, и о посиделках с Эзопом он тоже будто забыл. Взгляд у него стал печальный, и в нем читались тоска и ожидание беды. Почти все события той осени теперь словно подернуты смутной дымкой, но я отлично помню, что в редкие минуты, когда мастер все-таки удостаивал своего внимания, он относился ко мне с изумлявшей меня теплотой. Один эпизод до сих пор я вижу очень отчетливо: вечер в начале октября, когда мастер вошел в дом, широко улыбаясь, с газетой под мышкой. — У меня для тебя хорошие новости, — сказал он, сел за кухонный стол и разложил на нем газету. — Твоя команда заняла первое место. Надеюсь, ты рад — в газете пишут, это случилось впервые за последние тридцать восемь лет. — Какая моя команда? — сказал я. — Сент-луисские «Кардиналы». Ведь это твоя команда, если не ошибаюсь? — Ну да, моя. Всю жизнь за них болел. — Ну так вот: они выиграли чемпионат мира. И если верить печатному слову, такой игры, как в седьмом иннинге, никто не помнит. Таким образом я узнал, что мои «птички» стали чемпионами мира 1926 года. Мастер Иегуда начал читать вслух отчет о драматических событиях, разыгравшихся в конце финального матча, когда Гровер Кливленд Александр вынудил облажаться Тони Лаццери. Поначалу я было принял это за розыгрыш. Про Александра я помнил, что он лучший игрок филадельфийской команды, а про Лаццери в жизни не слышал. Имя скорей подошло бы для каких-нибудь макарон под чесночным соусом, но мастер сказал, что это новый игрок, а Гровер перешел к «Кардиналам» в середине сезона. |
