Йельму казалось, что он видит то же, что видит Эрнтсон, и разделяет его ощущения. Почти за семь лет тесной совместной работы в одном из самых сложных полицейских округов страны они изучили друг друга вдоль и поперек. И в то же время Йельм понимал, что фактически знает о напарнике совсем мало. В сущности — что он знает о нем…

Сам он был совершенно опустошен. Потому и поймал мимолетный испуг своего коллеги. Чтобы на мгновение уйти от самого себя.

День начался — хуже не придумаешь. В спальне было нечем дышать, раннее весеннее солнце ненадолго просочилось сквозь жалюзи, усугубляя духоту. С крепко вставшим с утра членом он пододвинулся к Силле, которая как бы невзначай отползла в сторону. Он не заметил этого, не захотел замечать и продолжал двигаться к ней со своей упрямой назойливой похотью. А она отстранялась от него сантиметр за сантиметром, пока наконец не оказалась на краю кровати и не свалилась на пол. Он вздрогнул, окончательно проснулся, сел на постели; возбуждение прошло. Силла осторожно поднялась с пола, мотая головой в безмолвном бешенстве. Она сунула руку в трусы и, вытащив пропитанную кровью прокладку, протянула ему. На его лице отразилась легкая гримаса — отвращение и извинение одновременно. Тут они заметили, что в дверях стоит четырнадцатилетний Данне и на его прыщавом лице застыл неприкрытый ужас. Сын тут же бросился прочь. Они услышали, как повернулся ключ в замке, как заорала во всю глотку группа «Public enemy». Они переглянулись. На какой-то миг их сблизило смущение и чувство вины. Силла выбежала из комнаты, несколько раз постучала Данне в дверь, но ответа не последовало.

Они сели завтракать.

Тува и Данне ушли в школу. Данне не проглотил ни кусочка, не произнес ни слова, избегал глядеть им в глаза. Повернувшись спиной к Паулю, Силла Йельм произнесла, глядя на воробьев, усевшихся на кормушке у окна одного из домов Норсборга:

— Ты дважды присутствовал при родах. Черт возьми, неужели тебе до сих пор так отвратительны естественные функции женского тела?

Он был совершенно опустошен. Слева за окном мелькнул коллективный сад Слагста, справа осталась позади школа Брунна. Вскоре они были уже возле улицы Томтберг, что огромной подковой окружала весь пограничный район между Халлундом и Норсборгом, почти четыре сотни домов. Машина резко свернула влево к площади Халлунда; Сванте Эрнтсона качнуло так, что на секунду он оказался чуть ли не на коленях у Йельма. Они обменялись усталыми взглядами и вновь стали смотреть на проносящиеся мимо многолюдные улицы: Льняная, Ячменная, Конопляная, Овсяная… Ни дать ни взять учебник по агрономии. Большие однообразные дома-коробки шестидесятых-семидесятых годов постройки, грубые и скучные, создавали странный контраст с аграрными названиями. «Вот она, земля-матушка», — подумал Пауль Йельм, не до конца понимая, что он имеет в виду. Неистребимые, похоже, крестьянские корни аукнулись в душе.

Возле площади стояли три патрульные машины с открытыми дверцами, за двумя из которых сидели на корточках полицейские в форме и с табельным оружием в руках. Они целились в разные стороны. Остальные полицейские рассредоточились вокруг, оттесняя любопытствующих, мамаш с колясками и собачников.

Их автомобиль остановился рядом. Не успел еще Йельм выбраться наружу, как Эрнтсон уже устремился к соседней машине. Из нее вылезал мешковатый Юхан Брингман. Он медленно потянулся, выпрямляя сутулую спину.

— Нападение на контору по делам иммигрантов, — с напряжением в голосе доложил он, продолжая потягиваться. — Трое заложников.

— О’кей, и что же нам известно? — спросил Эрнтсон, глядя с высоты своего роста на Брингмана и расстегивая кожаную куртку под лучами зимнего солнца.