Возможно, так оно и было. Демарш узнал кое-какие подробности о природе нового оружия.

— Трудно поверить…

— Что она может сделать то, о чём они говорят? Да. Я сам в этом ничего не понимаю. Подумать только — всё вокруг будет разрушено или сожжено. Инженеры соорудили противопожарную полосу по периметру, иначе мы бы потеряли весь этот лес — мы могли бы сжечь весь Полуостров. — Он покачал головой. — Они говорят, бомба работает на том же принципе, что и само солнце.

— Невероятно. — Вот эти деревья будут растопкой, думал Демарш; а город — кирпичной печью; печью, полной мяса. От этого образа его передёрнуло.

— В этом есть и ваша заслуга, — сказал Делафлёр, хитро поглядев на него. — Ведь это была ваша идея изучить содержимое библиотек, верно? Что, как мне дали понять, значительно ускорило работы над бомбой. По крайней мере, на несколько месяцев. Конечно, они к тому времени уже и сами продвинулись достаточно далеко. Так что это не только ваша вина. — Улыбка Делафлёра стала бездонной. — И ни к чему делать вид, что вы так удивлены, лейтенант.

Он проконсультировался с Делафлёром и адъютантом относительно планов эвакуации. В общих чертах он пришёл из столицы, но следовало позаботиться о деталях. Было что-то сюрреалистичное в том, чтобы обсуждать расписание бегства с этим чопорным и бесконечно привередливым функционером Бюро. Делафлёр был похож на многих иерархов, знакомых Демаршу: амбициозный, лояльный и совершенно лишённый совести. Предстоящая смерть десятков тысяч человек значила для него меньше, чем протокол этого забега к выходу.

Но разве не так и должно быть? Если смерть санкционирована Церковью и Государством, не абсурдно ли подвергать сомнению это решение? Если бы функционеры Бюро вели собственную политику и подчинялись собственной совести, разве результатом не была бы анархия?

И всё же было что-то зловещее в Делафлёре. Согласно учению Церкви каждая душа содержит апоспазма тейон — частицу Бога. Но если такая частица имелась в Делафлёре, она была спрятана очень, очень глубоко.

Когда переговоры завершились, он поехал сквозь сгущающиеся сумерки к дому, где жила Эвелин.

В спальне она смотрела на него уязвлено и с опаской — она всегда так на него смотрела с того дня, как он вернулся из столицы. Он знал, что она видела казнённых детей, хотя она и не говорила об этом.

Её круглые обиженные глаза напомнили ему Кристофа.

Наверху, напуганный её молчанием, он показал ей документы, полученные от Гая Марриса. Эвелин посмотрела на них без видимого интереса.

— Это я?

— Для определённых целей.

Разрешение на поездки синее, регистрация жёлтая, свидетельство о гражданстве зелёное, свидетельство о рождении и крещении розовое. Гай был основателен, как всегда.

— У меня рост не такой, как написано.

— Это неважно, Эвелин. На самом деле никто проверять не будет.

Она сложила бумаги и протянула ему.

— Мне это понадобится, только когда мы уедем из города.

— Да. — Он знал, что она догадывается о том, что должно произойти. Он не знал, о многом ли она догадалась. Они об этом не говорили; лишь обменивались взглядами.

— Когда? — спросила она.

— Решение ещё не принято.

— Как скоро, Саймеон?

Он понимал, что это измена. Но и документы тоже. Обратного пути уже нет.

— До конца месяца, — сказал он.

Глава семнадцатая

Декс поговорил с Бобом Хоскинсом, который направил его к одному из родителей из школьного совета, Терри Шумейкеру, который, в свою очередь, представил его бывшему наёмному пилоту, худющему типу по имени Кельвин Шепперд.